– Устроилась я плохо… – делала мучительные усилия над собой, чтобы отвечать, Ксения Дмитриевна. – Вернее – никак не устроилась… Нигде не служу… Никак не могу найти комнату… Витаю в воздухе… может быть, вы, Марья Степановна, поможете мне куда-нибудь поступить, на самое ничтожное жалованье, и расспросите у ваших знакомых, не найдется ли у них для меня какой-нибудь конурки, хотя бы темной?

Лицо Марьи Степановны, когда она выслушивала эти слова, вытягивалось, вытягивалось, вытягивалось.

– Как?! – не верила она своим ушам. – Вы еще нигде не служите? Вы до сих пор не могли отыскать себе комнату? Но вы ведь уже давно в Москве?

90

Ксения Дмитриевна повела темными бровями:

– Что же из того, что давно.

Марья Степановна продолжала испуганно разглядывать Ксению Дмитриевну. Уж не рассчитывает ли она, чего доброго, поселиться у них на даче? С вещами она прибыла к ним со станции или без вещей?

– Да, – спохватилась она с притворным участием. – А где же вы оставили вашу кошелочку? Вы, кажется, приехали к нам с кошелочкой?

– Да, – просто ответила гостья. – Я с чемоданчиком приехала. Я его в столовой на подоконнике оставила.

– То-то, – притворно успокоилась хозяйка. – А то у нас тут насчет этого приходится держать ухо востро. Того и гляди стащут. В особенности, если в вашей кошелочке заподозрят что-нибудь ценное.

– Нет, там ценного ничего нет. Самые пустяки. Смена белья, полотенце, кусок мыла.

Марья Степановна откинула седую голову на спинку кресла, вонзила очкатые глаза в дощатый потолок террасы и, чтобы заглушить поднимающийся из груди стон отчаянья, сдавленным голосом запела-замычала больше всего опротивевший ей за лето мотив "Вихри враждебные"…

Она так и знала! Ксения Дмитриевна приехала к ним жить! "Смена белья"! "Полотенце"! "Кусок мыла"! Это как раз те предметы минимального домашнего обихода, с которыми путешествуют по чужим квартирам эти нигде не прописанные, не имеющие "жилой площади" московские кочевники!

– Неужели же, – заговорила она деревянным голосом в деревянный потолок террасы, – неужели же никто из ваших друзей и знакомых не мог посодействовать вам в отыскании комнаты, в определении на службу?

– В том-то и дело, что нет, – слабым голосом ответила Ксения Дмитриевна, не отрывающая глаз от манящего ее сумрака леса.

– Ведь что-нибудь надо же есть! Где-нибудь надо же ночевать! – трудно спросило с одного кресла у потолка.

– Ем я большею частью по знакомым… – трудно ответило с другого кресла лесу. – Сплю тоже… Вот сегодня, например, думаю просить разрешения переночевать у вас…

– Вих-ри враж-деб-ны-е… – еще глуше и еще медлен нее замычал революционный мотив в утробе старой, консервативно настроенной женщины.

– Конечно, если только это не очень вас стеснит, – в смущении прибавила гостья.

– Тут дело не в стеснении… – туго, слово за словом, вылезало из сдавленного горла хозяйки и на полдороге застряло, так и не досказав, в чем же тут дело.

– Главное, – продолжала Ксения Дмитриевна, – я так устала, так расклеилась нравственно, не спав несколько ночей под ряд, что сейчас не мечтаю о большем счастье, чем то, если бы вы дали мне возможность хотя одну ночку поспать как следует.

– Да, конечно, – неопределенно ответила хозяйка. – Сон – великое дело. Сон для человека прежде всего. Сон даже важнее еды.

И они замолчали.

Было слышно, как ссорились в комнатах дети, как гонялись они друг за другом, как плакала Липочка и хохотал над ней Боречка…

На деревянное крыльцо террасы откуда-то с высоты бес шумно упал большой пухлый пятипалый лист цвета яичного желтка, похожий на оброненную желтую перчатку. За ним, рядом, упал такой же другой.

Ксения Дмитриевна страдальчески вздохнула.

– Осень в природе… Осень на душе… – с театральным пафосом произнесла она, глядя на пару желтых пухлых перчаток.

– Ну, до вашей-то осени еще далеко, – не согласилась с ней Марья Степановна и вдруг спросила: – А Геннадий Павлович вам часто пишет?

– Как когда, – ответила Ксения Дмитриевна. – То по два месяца от него нет ни одной строчки, то вдруг начнет сыпать письмами по два и по три в день. У этого человека все ненормально.

Ксения Дмитриевна немного помолчала, точно раздумывая, стоит ли об этом говорить, потом убито продолжала:

– И письмам его я не рада, он ими только тиранит меня. И мои письма, по его словам, действуют на него точно таким же образом.