– Зачем же вы тогда переписываетесь? Чтобы мучить друг друга?

– Я и сама не знаю.

– Раз он с вами так нехорошо поступил, вам надо как можно поскорее забыть его.

– Не могу я! – обратила вверх к вершинам деревьев восковое лицо Ксения Дмитриевна. – Не могу я его забыть,

и хочу, да не могу! – говорила она дрожащим голосом. – И сейчас, с тех пор как сошла с поезда на вашу платформу и увидела этот чудесный лес, я все время думаю только о нем. Вижу красоту природы, разговариваю с вами, а в груди не перестаю чувствовать тупую боль и знаю, что эта боль – он. Сама не понимаю, Марья Степановна, что это: разврат, привычка к определенному мужчине или еще что-нибудь, но только чувствую, что не проживу без него, зачахну, умру!

– А если так, – наблюдая за ее страданиями, заметила Марья Степановна, – тогда не надо было торопиться с разводом.

Ксения Дмитриевна болезненно улыбнулась вершинам деревьев.

– Нам невозможно было дольше тянуть, – простонала она. – Жизнь наша стала слишком невыносимой. Каждый день его придирки, каждый день мои слезы.

– И все-таки надо было терпеть, – настаивала старая женщина. – А как же мы терпели от ваших отцов, мы, ваши матери? – заговорила она с чувством. – Вы, нынешние, чересчур горячитесь. Чуть что-нибудь не по вас, как вы уже: развод, развод! А того не хотите сознавать, что, пока вы живете с мужем, у вас хотя определенное положение есть.

– Зато теперь у меня свобода есть, – сказала Ксения Дмитриевна.

– Свобода? – насмешливо заблестели глаза под очка ми у Марьи Степановны. – А какой вам толк от этой свободы? Ваш бывший муж, Геннадий Павлович, разве вам помогает?

– Нет!

– Ну вот видите! – сделала убеждающую мину Марья Степановна, потом прибавила, со вздохом, певуче: – Не ожидала я этого от Геннадия Павловича, не ожидала! А нам-то он казался таким порядочным, таким благородным!

– Раньше он был другим, – пожаловалась молодая женщина. – На него революция так подействовала. Приблизительно с 1919 года он начал жалеть тратиться на меня. А в 1921 году уже открыто проповедовал свои новые послереволюционные взгляды. "Жена, если она человек, а не вещь, сама должна зарабатывать на себя". И все в таком же роде.

– Ого! – возмущенно прыснула Марья Степановна и с недоброй улыбкой уставилась сквозь очки куда-то вдаль. – Совсем по-большевистски. Это только у большевиков не дела ют различия между мужчиной и женщиной. Комсомолки, на пример, – рассказывала она о большевиках как о турках, – комсомолки, те, например, носят у них мужские штаны, мужские картузы, по-мужски стригут волосы, по-мужски курят, сплевывают, сквернословят. Полное освобождение от всяких "женских нежностей". Насмотрелась я на них тут летом, наслушалась…

– Брр… – между тем зябко задрожала Ксения Дмитриевна и, поеживаясь, с испугом огляделась на обступавший их со всех сторон угрюмый вековой лес. – А все-таки у вас тут, Марья Степановна, жутко, тоскливо. Я в такой глуши не смогла бы долго прожить. Меня уже и сейчас что-то гложет, что-то давит в этом беспросветном полумраке леса, в его скованной неподвижности, в могильном безмолвии. И хорошо, и красиво, и в то же время клубок подкатывается к горлу, хочется плакать…

– Скоро должны вернуться из Москвы наши. Тогда, на людях, вам будет повеселее, – сказала Марья Степановна. – Хотите, пока светло, пройдемся по нашему лесу?

– Очень.

Они встали, спустились с террасы, вышли из палисадника и окунулись в вечный сумрак угрюмого северного леса.

И опять заговорили о Геннадии Павловиче, о мужчинах, женщинах, о любви, браке, разводе…

III

– А вот и наши идут, Валерьян Валерьянович с Людочкой, – указала Марья Степановна на конец лесной просеки, когда она и Ксения Дмитриевна возвратились к новому сосновому палисаднику дачи, почему-то напоминающему ограду вокруг могилы.

– Валерьян Валерьянович и Людмила Митрофановна! – воскликнула Ксения Дмитриевна с оживившимся лицом и уста вилась в конец широкой просеки на две приближающиеся человеческие фигуры, мужскую и женскую. – Вот интересно, изменились они за время революции или нет? Ну как они живут? Все служат?

– Служить-то служат, – покачала головой Марья Степановна и кисло поморщилась под очками. – Но какая теперь служба? Сегодня ты служишь, завтра тебя "сокращают"… Вале рьяна Валерьяновича в этом месяце понизили на один разряд, Людочку на два. Что хотят, то и делают.

Дочь Марьи Степановны, Людмила Митрофановна, и ее муж, Валерьян Валерьянович, оба советские служащие, сойдя с поезда и пользуясь отсутствием посторонних свидетелей, пока шли лесной просекой, всю дорогу бранились между собой.

Валерьян Валерьянович – очевидно, на правах мужа – старался насильственно что-то втолковать жене. Жена назло мужу не желала слушать его, зажимала руками уши, перебегала по траве через всю ширину дороги с одной стороны просеки на другую. Муж въедливо догонял ее и, нагорбясь как дятел, долбил и долбил ее в затылок своими речами…