Шрифт:
– А предпочел отвояжировать в Россию – это так, это верно! – вклеил свое замечание Сергей Антонович.
– Вообще если у меня и случались в жизни маленькие неприятные столкновения, так это именно больше по части подлогов… Есть, знаете, у каждого свой камень преткновения, – говорил Бодлевский, не обратив большого внимания на ковровскую вклейку. – А у вас, – отнесся он с польской любезностью к графу, – если не ошибаюсь – по части векселей…
– Ошибаетесь! – бесцеремонно перебил его граф. – У меня было разное. А впрочем, я не люблю говорить об этом!
– Равно как и делать? – улыбнулся Бодлевский.
Граф пристально посмотрел ему в глаза.
– Да, равно как и делать, потому что я презираю все это, – твердо сказал он.
– Ба!.. Рисуетесь, милый граф, рисуетесь! – лукаво кивнул Бодлевский. – Презирали бы, так не были бы в нашей ассоциации.
– Это две вещи совершенно разные, – скороговоркой и как бы про себя процедил граф Каллаш.
– Ну, этого я, признаюсь, не понимаю!
– Ах, друг ты мой любезный! – пожал плечами Сергей Антонович, беря обоих за руки. – Да если нам нельзя иначе! Пойми ты: ведь надо же поддерживать честь своей фамилии! Ведь он – граф Каллаш!
– А это настоящая фамилия графа? – осведомился Бодлевский.
– В настоящую минуту – настоящая, – холодно и раздельно отчеканил граф, – а что касается до прошлой, – прибавил он, – то ни вам, ни ему, ни мне самому знать ее не следует.
– А! это дело десятого рода! – почтительным склонением головы удовлетворился Бодлевский.
– Вообще, господа, мы собрались сюда не для того, чтобы экзаменоваться и хвалить личные качества друг друга, – заметил граф Каллаш. – Я по крайней мере полагал, что еду к m-sieur Карозичу для переговоров и условий по общему делу… Я полагаю, – заключил он, вставая с места, – что пора обдумать наш проект, и потому желал бы видеть баронессу фон Деринг.
– Баронесса сейчас выйдет, – предупредил Бодлевский и торопливо направился на ее половину.
По первому взгляду, казалось, и он на графа и граф на него произвели не совсем-то выгодное впечатление. Но что до личных впечатлений там, где в виду общий интерес всей ассоциации!
Через пять минут вышла баронесса – и ассоциаторы открыли совещание о предстоящем выгодном деле.
XIII
ИСПОВЕДНИК
– Вы не слыхали pere [157] Вильмена?
[157]
Отца (фр.).
– О, quel beau style! quelle eloquence, quelle extase! [158]
– Vraiment, cet homme est doue du feu sacre! [159]
– Поедемте слушать Вильмена!
– Но ведь надо рано вставать для этого?
– Ну, вот! уж будто нельзя поспеть к двенадцати часам!
– Да что делать там?
– Как что? Помилуйте! слушать, наслаждаться, prendre des lecons de morale et de religion… [160] И вы еще спрашиваете, «что делать»!
[158]
О, какой прекрасный язык! какое красноречие, какой экстаз! (фр.)
[159]
Поистине, этот человек наделен священным огнем! (фр.)
[160]
Взять уроки морали и религии (фр.).
– Но ведь мы не католики…
– О, какой вздор! Это ничего не значит. Dieu est seul partout et pour tous; et de plus tous les notres у sont [161] , почти весь beau monde [162] бывает… C'est a la monde enfin [163] .
– А! это дело другое! Поедем, поедем непременно!
– Ну, что, как вам понравился Вильмен?
– Oh, superbe, charmant! Nous sommes toutes enchantees и т.д. [164]
[161]
Бог один повсюду и для всех; и, тем более, все наши там бывают (фр.).
[162]
Высший свет (фр.).
[163]
Это, наконец, в моде! (фр.)
[164]
О, великолепно, очаровательно! Мы все восхищены… (фр.)
Таков был перекрестный огонь восторгов, вопросов, аханья и замечаний, которые с некоторого времени волновали петербургский beau monde. Российские дамы православного вероисповедания, обыкновенно почивавшие сладким и безмятежным сном во время собственной обедни, наперерыв спешили теперь, вместе с петербургскими католичками, слушать элоквенцию pere Вильмена. И точно: слушали и умилялись. Хотя pere Вильмен, случалось, ораторствовал почти по два битых часа, но дамы все-таки слушали и умилялись или, по крайней мере, старались достойным образом изображать вид сердечного умиления. То-то была выставка благочестивых, восторженных, кокетливо тронутых экспрессий лиц и утренних нарядов! Диагональный ли столб солнечного света, падавший из купола вовнутрь прохладного храма, густые ли звуки органных аккордов, сливавшиеся с звучными голосами певцов итальянской оперы, производили на православных петербургских дам такое умиление, или же умилялись они просто потому, что так следует, потому что «cela etait a la mode» [165] – наверное не знаем, но полагаем, что последнее предположение имеет на своей стороне большую долю вероятия и даже истины.
[165]
Это было в моде (фр.).
Когда pere Вильмен, смиренно опустя очи долу и сложив на груди свои руки, пробирался к кафедре, выражение его физиономии носило разительную печать иезуитизма, оно так и напоминало собою одну из гравюр Каульбаха к гетевскому «Reineke-Fuchs», на которой сей знаменитый Рейнеке изображен в ту минуту, как он в иезуитском костюме и в смиренно мудрой позе изволит выслушивать от петуха-прокурора формальное чтение своего приговора. Но, взойдя на кафедру, pere Вильмен преображался. Когда, ощутивши достаточную дозу экстаза, он кидал громы своего красноречия – облик его принимал совсем иной характер: он напоминал собою грозно-вдохновенный, сурово-фанатический лик Савонаролы. Жесты его принимали величественность пафоса, черные глаза как-то углублялись и метали искры, а громкие французские фразы лились неудержимо-театральным потоком.