Heureusement, le frangais n 'a pas trop acquis de racines allemandes commepour Vanglais… Mais avec les racines latines, nous avons aussi la possibilite de nous amuser beaucoup. Qui sait, peut-etre les racines historiques de I 'orthographe allemande en anglais ont cause bienplus de dommages que la machine militaire allemande. [112]

К счастью, французский не имеет в своем составе германских корней, как это наблюдается в английском. Кто знает, возможно, германские корни в английском языке нанесли больший ущерб англичанам, чем вся германская военная машина.

Итак, я приглашаю вас в занимательное листание моих приключений в развалинах Вавилонской башни, или как я там назвал эту часть? Ах да, что-то про вымя вавилонской коровы… Мне трудно придерживаться своих же изобретений… Видимо, дислексия-дисвавилония крепчает…

Я родился евреем. Возможно, в этом заключалось мое повышение в цепочке реинкарнаций, а может быть, понижение, кто знает? Так или иначе, строгие гены моих предков гордились чистотой линии. Я смотрю на себя в зеркало и вижу восточного человека с черной бородой, темно-карими глазами, с чертами лица, от которых поразительно веет то ли библейскостью, то ли арабским рынком. Это так странно, ведь подумать только, какой долгий путь прошли мои предки… Сначала явно выйдя откуда-то с Востока, затем проживая поколения, возможно, в Испании, потом в Германии, и лет двести в нашей всеми любимой матушке-России.

Куда брели мои предки? Мне неведомо. Я думаю, им самим это было в той же степени неведомо. Однако на моей персоне в длинной цепочке поколений решили отыграться необузданные ветры кармы, и 18 сентября 1990 года они принесли меня в Израиль, где мне было суждено провести без малого десять лет.

Нужно сказать, до своего прибытия в обетованную землю я был евреем ненастоящим. Я имел очень слабое представление о культуре и ценностях этого народа. Дедушка мой со стороны отца был, пожалуй, единственным источником информации о еврействе, он с горем пополам пересказывал нам, детям, пасхальную кагаду и даже пытался научить нескольким еврейским буквам, которые сам слабо помнил со времен хедера, который посещал в детстве.

Иудаизм набросился на меня, как только я прибыл в Израиль, и, как ни странно, немедленно произвел отталкивающее впечатление своим навязыванием средневековых традиций, закрытыми магазинами по шабатам и нескончаемой шабатней тоской. Учил я иврит с напором и вскоре стал довольно сносно понимать и выражаться, а к концу своего пребывания в стране Принудительного Еврейства уже считал иврит своим вторым языком.

Друзья мои, евреем меня сделало исключительно мое окружение, тыкавшее в меня пальцем в школе и обзывавшее «еврейтором» в училище. В душе я такой же еврей, как и китаец. Нет ничего более низкого и бездумного, как соотносить себя с какой-либо нацией, особенно в современном мире, где больше нет феодального насилия национальных уделов, в мире, где каждый может быть кем пожелает, войдя в интернет и тем самым сбросив свою земную оболочку.

Конечно, у меня в потрохах сидел чертенок национальной гордости, привитой мне ранними годами национальной неприязни ко мне. В России я всем напоказ выставлял факт своего еврейства, как бы говоря —да, еврей, ну и что?! Еще все время шутил: «Древняя нация – высокая потенция». В Израиле я от этого полностью излечился, как и от чувства собственной особенности. Я, правда, продолжаю выставлять напоказ свою принадлежность к еврейству, но, скорее, просто для того, чтобы посмотреть на реакцию людей и немножко над ними поиздеваться.

– 1 am Jewish [113] ! – заявляю я обычно почти сразу с порога; канадцы теряются и отвечают:

– It'sOK! [114]

Особый интерес, конечно, заключается в наблюдении за жертвой такого признания, если мой собеседник имел несчастье родиться немцем. Тогда я буквально превращаюсь в национального садиста, спрашивая повара Кристиана, умеет ли он готовить гефил-те фиш.

Покинув Израиль, я стал замечать, что, в общем, все люди похожи друг на друга, и евреям чаще всего приписываются отрицательные качества того народа, вместе с которым они проживают. Например, французы гораздо большие жиды, чем сами жиды, – они жадны до отупения, что, впрочем, можно сказать и о норвежцах, которых мы тоже часто подозревали в связях с народом Моисеевым.

Я бы сказал, что израильтяне – наименее жадные из всех народов, которые мне посчастливилось наблюдать.

Все эти разговоры о том, кто какой породы, противны мне до глубины души, так что можете совершенно спокойно отнести меня к безродным космополитам, к коим я, увы, скорее всего, и принадлежу.

К сожалению, что-то странное происходит с еврейским народом на протяжении тысячелетий. Всеми гонимый, униженный, оболганный, он никогда не находит способа, как себя защитить, как прекратить эту бесконечную линию мытарств. Особенно горько наблюдать это сейчас, когда, казалось бы, будучи современной страной с населением, равным по численности населению Новой Зеландии, Израиль по-прежнему неспособен произвести из себя что-либо достаточно устойчивое и ценное, чем можно было бы гордиться и где, по крайней мере, можно было бы жить.

Я любил погружаться в Тору на иврите и, к своему удивлению, довольно скоро стал улавливать отголоски смысла. Конечно, меня зачаровывала возможность так, без особого усилия, по-повседневному прикоснуться к историческому литературному памятнику, к его особой философии. Однако многочисленные толкования наипростейших фраз мне всегда казались надуманными.

Мне никогда не удавалось вдумчиво пообщаться с раввинами и прочими «хахамим» [115] . Я уверен, что многие из них – весьма выдающиеся мыслители. Одно лишь жаль: все их мышление должно служить доказательству исключительности еврейского мировоззрения, что само по себе не позволяет быть достаточно объективным. Несмотря на то, что я примерно предполагал, что из себя может представлять еврейское философское мировоззрение, интерес к нему не обошел и меня стороной. Особенно меня поражал тот факт, что многие из философских выводов, которые я считал своим достижением, обнаруживаются в Торе и в еврейской философии, а посему не являются признаками моего прозрения, а лишь какой-то внутренней генетической предрасположенностью видеть вещи так, а не иначе.