Безусловно, Вторая мировая война продолжает бушевать в наших сердцах и душах. Однако я чувствовал, что сбрасывание со счетов целого народа, культуры, можно сказать германской цивилизации, принесет мне больше вреда, чем пользы.

Дело в том, что пока знание языка и национальной культуры ограничивается общеизвестными фразами и фактами, любая цивилизация вырисовывается в гротескном свете, проистекающем от предубеждений и плоских острот. Стоит же углубиться в язык и культуру, как старое лубочное представление блекнет, и ему на смену приходит целый мир понятий и мыслей, слов и надежд, привнесенных в эту вселенную изучаемым нами народом.

С этим явлением я впервые столкнулся, постигая глубины французского. На моих глазах из анекдотической придурковатой нации вырастало целое отдельное мироздание французского образа мысли и неповторимой культуры.

Ожидая того же эффекта, я дал объявление в местную газету, что мне требуется преподаватель немецкого, и вскоре в мою жизнь просочился герр Кристиан Дудек, немец до мозга костей и отличный повар международного класса.

Сначала при каждом его слове, произнесенном по-немецки, у меня вставала шерсть дыбом, но постепенно я привык, а когда Кристиану стало известно, что я еврей, он и вовсе смягчился, начав относиться ко мне с какой-то особой бережностью…

Ноберт Элиас в своей книге «О процессе цивилизации» [117] высказал прекрасную мысль о том, что ранее национальные различия между европейскими элитами были сглажены, ибо все говорили по-французски, а свои собственные языки держали на полузаконном положении, как варварские диалекты черни и торговцев.

В этом наблюдалось некое международное братство с реликтовым духом элитарного интернационализма.

В последние же три века ситуация изменилась, с подъемом европейской буржуазии укрепились и их национальные языки.

Если хотите, в этом с виду невинном факте кроется в какой-то мере предпосылка возможности фашизма.

Сам Фридрих Великий относился к немецкому языку весьма снисходительно. Он жаловался по-французски на слабое, явно недостаточное развитие немецкой литературы, в своем произведении «De la litterature Allemande» [118] . «Je trouve, – писал он о немецком языке, – une langue a demi-barbar…» – «Я нахожу его полуварварским языком».

А где-то рядом примерно в то же время творили Гёте и Шиллер. Вот уж верно сказано – нет пророка в отечестве своем.

Я не стал, однако ж, искать пророков, а, перебарывая свою врожденную неприязнь к немецкому, стал заниматься с герром Дудеком, и вскоре немецкий перестал резать мне ухо, и стал открывать свои маленькие, но строгие тайны.

Кристиан происходил из семьи с корнями в Восточной Пруссии, в том самом Кенигсберге, название которого в переводе с немецкого означает Королевская гора, а ныне Калининграде, название которого не требует пояснений для русскоязычного читателя… Да-да, в том самом городе, где когда-то проживал Кант.

Детство свое Кристиан провел в Индии, где работали его родители. Можете себе представить, что может получиться из немецкого мальчика, проведшего свои детские годы в окружении индийского самосознания, никогда не устанавливающего четких границ между выдумкой и реальностью? Это свойство индусов многие называют лживостью и изворотливостью, однако это не так. Дело всего лишь в том, что они не ставят – именно не ставят – четких границ между выдумкой и реальностью. Только и всего.

Кристиан в определенной мере приобрел эту исключительную черту индийского характера, которая удобно скрылась под внешней немецкой оболочкой.

В процессе знакомства с Кристианом не только как с носителем немецкого языка, но и как поваром международного класса, оказалось, что его дедушка был никем иным, как первым поваром Рейха, и пошел на дно, не снимая поварской фартук и колпак, вместе с каким-то немецким кораблем.

«И тебя не тошнит есть то, что он готовит?» —спросила меня моя потрепанная временем совесть.

«Тошнит, – сознался я, – но готовит он замечательно, так, что пусть отрабатывает грехи своих предков».

Хотя истинной причиной моего приступа чревоугодия, который, надо сказать, скоро прошел, было то, что Кристиан, как я уже упоминал, открыл магазин в стиле «домашняя кухня», и я стал его единственным клиентом. Дождавшись, когда у Кристиана появились другие покупатели, я его покинул, ибо всякая еда рано или поздно приедается. Но своими действиями я как бы доказал себе, что более не испытываю расовой неприязни к народу своих палачей.

Неприязнь к немцам у евреев – не просто рудиментарный артефакт. Увы, в корне они не поменяли своих убеждений и наклонностей, являясь ассами практического мышления, коее, наталкиваясь на парадоксальное еврейское мышление, просто выходит из себя от ярости.

– Wir sind unterschiedlich! – «Мы – разные», – приводит Кристиан пример употребления слова «unterschiedlich». Меня это почему-то обижает, и я слышу в этом отголоски тех самых пресловутых открытий середины двадцатого века, которыми немцы в особой форме поделились с остальным миром…