— Что ж, — разглаживая едва тронутую сединой бороду, щурился Прохор. — Рискни.

— Вы же, папаня, тоже не без риска шли.

— Тогда цена была мала. А теперь взлетела до небес. И мне, значит, четвертушку выделишь…

— Да я и больше!

— Молодец… Научился на посулы не скупиться. Обещанки что цацки — детям в забаву. Шалая щедрость обесценивает даяние. Шкуру с радостью с себя спустишь, а ближний за твоей душой потянется. Ноготь с плачем отстрижешь, по гроб жизни обязаны будут людишки. Зенки-то не опускай. За дело хвалю. Ты моими глазами на мир смотришь. И я не грабить тебя посылаю. Коли от многого взять немножко, это не воровство, а просто дележка.

— Сколько ж это, папаня, деньжат-то?

— Не сколько, а за сколько. За месяц лет на пять безбедного житья, — прикрыв один и вытаращив другой крупный, чуть навыкате глаз, негромко молвил старик. Гришуня даже сробел от удивления.

— И оборони тебя, Гришуня, без моего ведома рисковать. Узнаю — сам донесу. А узнать-то я обязательно узнаю.

— Что вы, папаня!

— Ты молчи, молчи. И дело делай.

Так и поступил Гришуня. Правда, после долгой и кропотливой разведки, которую, не выходя за пределы города, провел старик. В прошлом году начал Гришуня. А перед выходом в тайгу он знал, что особо опасаться людей в округе Хребтовой ему не надо. Тот район промхозом еще не был освоен, всего одна охотничья бригада действовала вблизи и то юго-восточнее Хребтовой, откуда склон с тремя тайными плантациями не просматривался и выстрелы не доносились.

Однако по первому году встретился он ненароком с Комоловым. Того от бригады поодаль поставили, чтоб самостоятельно присмотрелся парень к тайге. Ну а у Гришуни свободного времени пруд пруди, помог он Антошке панты добыть, сварить и мяса навялить. Осчастливил парня. Комолов посчитал Гришуню за старшего братана.

Чего ж еще надо было Шалашову? Он, и не выспрашивая особо, знал, что собирались предпринять охотники, куда путь намерены держать. У Комолова хватило сметки не распространяться о встречах со своим благодетелем, тем более Гришуня и сам намекал, что большого желания общаться с кем бы то ни было у него нет.

— Но почему? — удивился Комолов.

— Служба у меня особая, Антон, — положив парню руку на плечо, сказал Гришуня. — До поры до времени никто не должен знать, что в ручьях и речках в окрестностях Хребтовой выпущены выдры. На много тысяч рублей зверья выпущено.

— У нас народ сознательный, промхозный, — чуть обиделся Антон.

— Знаю, знаю. Ваши да. А пришлые, коли слух пойдет?

— Пришлые… Мы посты организуем, кордоны.

— О чем говорить, Антоша! — расплылся в широкой улыбке глазастый душа-малый Гришуня. — О чем говорить, если через месяц я сам пойду в промхоз. Кончится акклиматизация. А там годик-два, и лицензии продавать начнут.

— Ух, — выдохнул Антон.

А Гришуня погрустнел:

— Разболтался я…

Комолов впервые обратился к Шалашову по имени и отчеству.

— Григорий Прохорович! — торжественно произнес Антон, — Неужели вы не верите мне? Да я жизни за вас не пожалею.

— Эх, милый… Мал ты еще. А я-то знаю, в жизни так: когда тонут — топор сулят, а вытащат — так и топорище жалеют. Это не о тебе лично. Пойми. Какая у меня научная работа погорела… Дружок увел. Из-под носа. А чем докажешь, что он предатель? А?

Тут случилось нечто неожиданное для Гришуни. Антон со слезами на глазах, колотя кулаками по земле, стал умолять:

— Верьте! Верьте мне, Григорий Прохорович! Обязательно верьте.

— Не надо так, Антоша… Чем же я обидел тебя?

Дело было к вечеру, они сидели у комоловского балагана, и Антон сбивчиво пересказал Гришуне свою трагедию.

Когда Антон учился еще во втором классе, его приятель Ленька свистнул у Аркашки, своего соседа по парте, шариковую ручку, вещь копеечную, но бывшую тогда редкостью. И конечно, Ленька не удержался, чтоб не похвастать «находкой» Антону. Аркашка, обнаружив пропажу, поднял вой. Учительница сказала, что весь класс не отпустит домой, пока не обнаружится вор.

Поступок Леньки по-настоящему возмутил Антона. Это был первый случай, когда Антон обманулся в друге. Комолов поднялся и сказал, кто украл ручку. Класс обмер, затаился. Классная руководительница Анна Ивановна потребовала, чтоб после уроков октябрята остались, и на линейке судили Леньку, и лишили его звания октябренка. — Ябеда! Ябеда комолая! — заорали ребята на Антона.

На переменке Антон побежал в учительскую. Там Анна Ивановна со смехом рассказывала о происшедшем. Тогда Антошка не обратил на это внимания. Он умолял Анну Ивановну не судить Леньку.

— Надо! — крикнула на Антона учительница. — Надо, и строго!

В строю линейки Антон стоял последним на левом фланге, как самый маленький. Он старался спрятаться за спины. Анна Ивановна опять была серьезной и очень строгой. Она поставила Леньку-вора перед строем. Взволнованная теперь не меньше самих ребят, Анна Ивановна, бледная, держа подрагивающими пальцами плечи Леньки, объявила, что они должны строго осудить «преступника». Она так и сказала — преступника.

Стриженный под нулевку Ленька заорал благим матом. Он кулачками размазывал по лицу слезы, а потом бухнулся с воем на колени. Тут вся линейка дружно заревела. И у Анны Ивановны дрогнули губы. Она подхватила Леньку, плача, подняла его на руки, а ребята, сломав строй, окружили и жалели Леньку. Только левофланговый Антошка остался на месте, словно он-то и был поставлен в угол.