«Медлить в моем положении, конечно, рискованно, — продолжал инспектор свою мысль. — В том-то и дело, что рана сама по себе., Но, не зная, где Гришунин тайник и единственный ли он, я, не желая, могу сыграть на руку браконьеру — не разоблачу его полностью. Зато в случае успеха мне будут благодарны товарищи. Благодарны… Не то слово. Если делаешь дела из-за благодарности — брось. Не в благодарности суть. Просто я толково проведу операцию. Как хороший, понимающий дело специалист. Вот и поблагодаришь сам себя и товарищей, которые научили тебя так серьезно думать о своей работе.

Терпи, инспектор, пока нет ничего такого страшного… А если тебе сделается совсем невмоготу, то тогда примешь другое решение. И станешь действовать иначе. Гришуня сейчас никуда не уйдет…»

Успокоенный собственными мыслями, Семен Васильевич позволил себе уснуть…

Когда он проснулся, солнце ушло в сторону, чечевицеобразное облако на вершине Хребтовой, много выше и правее его, растаяло, исчезло.

Теперь, когда солнце светило сбоку, можно было посмотреть в бинокль и еще раз убедиться — Гришуня почти целый день валялся у костерка, дым которого рассеивался и рассеивался меж ветвями и среди листьев густых, нависших со склона кустов, над аккуратной полянкой, где расположился Гришуня. Такой костерок не заметишь ни сверху, ни сбоку. Разве только учуешь метрах в ста — запах гари от него распространяется под кронами, словно в невероятно огромном помещении. Но Шаповалов все ж ухитрился засечь костры. Раньше Семену Васильевичу не приходило на ум, как же он-то приметил дым. Однако сейчас инспектор понял: Шаповалов обнаружил его вечером, когда воздух влажен и дыму словно больше. И еще — то были, вероятно, костры, на которых Гришуня варил панты или солил их, чтоб не испортились. Потому и отметил Шаповалов дымки их не в один день и в разных местах.

Семен промучился целую ночь. Рана горела, голову разламывало, корежило тело. Ползком, с трудом ориентируясь при слабом свете звезд, Семен добрался до ключа на другом склоне, напился вдоволь и набрал воды на день. Второй день прошел безмятежно.

Гришуня, очевидно, ждал кого-то. Он по-прежнему спокойно лежал у костерка, разгоняющего мошку, никуда не отлучался. Похоже было — он уже подготовился к уходу. Ждал и Семен Васильевич, потому что задерживать Гришуню без улик бессмысленно, а искать спрятанные браконьером панты на всей площади заказника — занятие почти безнадежное.

Размышляя об этом, инспектор подумывал даже, что появление Федора Зимогорова до тех пор, пока Гришуня ведет себя тихо, а тайник пантов неизвестен, нежелательно.

Третий и четвертый дни ожидания показались Семену Васильевичу тягостными. Он было предположил, будто и не браконьер Гришуня, и покушение на него действительно случайно, и все, что делал и говорил Шалашов на поляне Антону, истинная правда. Не стал ли он, старший лейтенант Шухов, жертвой собственной подозрительности? Однако, допуская, будто он, инспектор, жертва трагической случайности, Семен Васильевич не мог объяснить для себя: почему карабин у Гришуни с оптическим прицелом? Почему он бездействует и ни на шаг не отходит от костра? Почему Гришуня не единожды в день осматривает окрестности?

Всего этого, конечно, мало даже для подозрений его в браконьерстве. Но если он ждет кого-то, чтоб увезти добычу по тропе через перевал, в другой район, к верному человеку… Тогда ожидание оправданно. Федор должен появиться не сегодня-завтра.

И если Гришуня ждет кого, то и сообщник его того и гляди явится. Возможно, он даже опаздывает. Пантовка, собственно, окончена. За прошедшую неделю панты обратились в рога. Превращение это происходит очень быстро, у иного оленя за два-три дня. Вряд ли Гришуня станет охотиться еще. Даже для браконьера подобное — убийство ради убийства.

Пятый день инспектор запомнил потому, что жар в спине и опухоль на лопатке стали вроде бы спадать.

На седьмой день утром Семен проснулся от звука дальнего выстрела.

Было раннее утро. Эхо в долине, наполненной пеленой тумана, не раскатилось. Да и сам звук казался совсем тихим.

«Эх, расслабился инспектор!» — ругнул себя Шухов и вскинул к глазам бинокль. Семен сразу увидел стадо изюбриц, выскочивших из закраины на чистый увал. Казалось, животные летят, не трогая копытами земли. Так стремителен и легок был их бег, И в лучах восходящего солнца изюбры выглядели золотыми, даже вроде посверкивали их лоснящиеся бока.

Потом из чащобы выскочил пантач, подался вверх по увалу. Широкий мах животного тут же сделался странным. Изюбр вдруг едва не повернул обратно, к опушке, к осиннику, откуда выскочил после выстрела, и тут, оступившись, пантач рухнул со скального выступа.

«Ну и нагл Гришуня! — обозлился Семен. — Надо брать. Пока я Федора в помощь дождусь, Гришуня тут такого натворит… Может быть, Гришуня не один? А какая разница? Нечего мне в инвалидах отсиживаться. Жив — вставай и иди. Иди, инспектор. Должность у тебя такая!»

Он встал и, опираясь на карабин словно на посох, пошел, придерживаясь закраин чащоб, в сторону увала, где свалился пантач. Пробираться сквозь дебри Семену явно не хватало сил, и так путь его был долгим и мучительным. Чтоб пересилить боль, он начал корить себя. Мол, по собственной торопливости нарвался на пулю браконьера, хотя прекрасно понимал: замысел Гришуни созрел не в момент, и тот вернее всего следил за его продвижением по долине. Пеняй на себя — не пеняй, инспектор в этом смысле был приговорен. Так ли или иначе, Гришуня осуществил бы свой умысел, потому как выхода другого у браконьера не было. Что заставило Гришуню пойти на такую крайность, инспектор не знал.