Все-таки ему нравился комфорт общества, в котором он вырос. Не так-то легко от него отказаться. Если провалить эту попытку переворота, популяры, вероятно, никогда уже не смогут взбунтоваться снова. И он останется цел и невредим. Гил сознавал, что сейчас занимает не самую героическую позицию. Как ни посмотри, трусливая позиция, презренная и отталкивающая.

«Еще немного сочувствия к популярам, — думал он, — и я возьму на себя роль их предводителя в революции. Если бы хоть случилось еще нечто такое, что пробудило бы во мне жалость к ним, чтобы я глубже ощутил их беды. Вот тогда стал бы без колебаний их защитником и героем. Только не похоже, что действительно что-то такое произойдет и переубедит меня. Очень не похоже…»

А когда-то…

Силач затаился среди куч битого кирпича и ржавой стали, держа в руках своего новорожденного сына. Робот-доктор поместил в мозг младенца микроминиатюрную запись с химическим пускателем. Она включится через семнадцать лет после этого момента, после того как мальчик успешно — надо надеяться — пройдет испытания на мужчину в обществе музыкантов. Силач не сомневался, что мальчик получит Класс. В конце концов, его сын — пророк. А пророки почти всемогущи.

Был момент, когда Незабудка попыталась отговорить его от этого плана — сразу после того, как увидела дитя, вышедшее из ее чрева. Чтобы утешить ее, он отыскал в одной из Семи Книг нужную фразу и прочел вслух:

ДОЛЖНО ТЕБЕ УВЕРЕННО ВСЕ СНЕСТИ…

Но почему-то он не думал, что Незабудка нашла в этих строках такое же утешение, какое нашел он.

И теперь, скорчившись среди обрушенных стен города, он следил за желтыми щитами музыкантов, поисковые партии которых пробирались через развалины, по ландшафту, словно явившемуся из ночного кошмара, обшаривали провалы в глубокой тени. От них то и дело отделялись небольшие отряды, проникали в туннели под сектором популяров. Наконец, когда враг оказался в опасной близости, Силач решил, что наступил по драматичности подходящий момент, — и тогда он вскочил и бросился удирать от музыкантов, держа ребенка под мышкой так, чтобы они его сразу же заметили.

Позади раздались крики.

Луч звукового ружья ударил в мраморную глыбу величиной с дом, которая лежала справа от него, градусов на сорок пять от направления, в котором он бежал. Мрамор разлетелся тысячами светлячков, жизнь которых длилась лишь мгновение, — и исчез.

Второй выстрел. Намного ближе. Честно говоря, слишком близко. Он остановился и положил ребенка на старый диван, которому винипластовая обивка не позволила сгнить до конца, а потом повернул в сторону и помчался так, как не бегал еще никогда в жизни.

Музыканты стреляли ему вслед.

Но вскоре погоня прекратилась. Они нашли младенца, и это их удовлетворило — хотя бы на время. Он не знал, придут ли они потом на землю общины популяров с репрессиями, или же просто усилят охрану собственных домов. Единственное, о чем он мог думать сейчас, нырнув в зев пещеры и наблюдая, как музыканты уносят его ребенка, которого считают своим, было будущее, славное будущее. Он наделен божественной силой. Его сын — пророк. Кем же еще может он быть, если не пророком? Чем иначе объяснить рождение безукоризненно нормального ребенка от родителей-популяров? Воплотившимся в реальность статистическим законом, который так запутали и затемнили математики? Нет, это неверное направление мысли. Он молился, чтобы боги послали ему силу одолеть греховные думы. Он молился, чтобы они послали ему силы дожить до времени, когда придет революция, и осуществить ее в нужный день.

И еще он молился, чтобы боги послали ему терпение на ближайшие семнадцать лет.

Они вернулись в жилище Силача и сели ужинать, обмениваясь обычными, ничего не значащими фразами с женщинами и друг с другом. Главным блюдом на столе были небольшие сочные куски жареного мяса, вкусом не похожего ни на что, к чему привык Гил в городе, — более пряное и изысканное, что ли. О революции говорили очень мало, только вскользь. Можно было подумать, что они вообще никогда не помышляли о решительных политических действиях.

Но этот безмятежный час был прерван еще до того, как они добрались до последнего блюда — твердого бездрожжевого хлеба с каким-то особенно вкусным маслом. Как выпущенное в упор пушечное ядро, ударили в коридоре за дверью тревожные крики, и ужин был немедленно забыт.

Силач мгновенно вскочил на ноги, снова поразив Гила гибкостью, которая таилась в этом огромном теле, кинулся к двери и открыл ее, подталкивая руками, словно не мог вынести ожидания даже в течение того недолгого времени, пока механизм задвинет ее в стену. В проем просунулась голова в коросте и шрамах, совершенно отвратительная; губы возбужденно шевелились, хотя как будто ни слова с них не слетало. Наконец хозяин головы сумел взять себя в руки.