После того как он был приговорен к пожизненному заключению за участие в разбойном нападении на автозаправочную станцию и за убийство, он признался и в убийстве своей тетушки. Он иногда наведывался к ней стрельнуть денег. И в ту пятницу – заметьте, в пятницу! – тоже прибыл к ней. Тетя на этот раз ничего не захотела ему дать, после чего он убил ее и забрал все, что сумел обнаружить в доме.

Таким образом, к тому времени, когда и владелица молочной лавки, и хозяйка пекарни, и зеленщик, и соседи, и пастор якобы видели ее живой и здоровой, фрау Кнепфмюллер уже пала жертвой жестокого преступления, а расхлебывать все пришлось Глухосу, которого угораздило вскоре забраться в дом к старушке, которая на самом деле оказалась мертва на момент его проникновения в дом. Единственным, кто указал на два важных сопутствующих обстоятельства, был восьмилетний мальчик, остальные же проглядели.

А между тем практика показывает, что дети куда наблюдательнее взрослых. И еще одно: люди прочли в газетах о том, что Глухос убил свою жертву, проникнув к ней в дом во вторник. Это обстоятельство и заставило их на подсознательном уровне лгать, свято веря в то, что они говорят чистую правду. Ребенок же газет не читал и не попал в эмоциональную зависимость от сообщений прессы. И я не уставал повторять своим подчиненным, стажерам и молодым коллегам: ребенок, если только он не настроен соврать, всегда скажет правду. Ребенок свободен от многих предрассудков взрослых.

Некоторое время все молчали.

– Значит, произошла судебная ошибка, – нарушил тишину господи Гальцинг. – И сколько же их бывает?

Герр земельный прокурор ничего не сказал, лишь вздохнул.

– А что же произошло с той кошкой, которая с пятницы так и не смогла попасть домой? – полюбопытствовала фрау Шнайдер, сопрано.

– О ее судьбе мне ничего не известно, – ответил герр земельный прокурор доктор Ф. – Ведь когда я впервые услышал о факте ее существования, прошло много лет. У меня тоже возник тот же вопрос, надеюсь, что Баст [13] простерла над ней свою покровительственную лапу и даровала ей теплое местечко где-нибудь еще.

В тот вечер исполнялся «Пастух на скале» Шуберта. И как всегда, герр земельный прокурор прослезился, слушая это произведение.

– Хочу почтить светлую память Узо в кругу моих слушателей, – объявил земельный прокурор д-р Ф., собравшийся было рассказать о «приюте на Вестендштрассе», после того как герр Гальцинг обратился к нему с соответствующей просьбой, – и делаю это с удовольствием, ибо Узо или доктор юриспруденции Теодор фон Узоринак-Кохары был и останется одним из самых замечательных людей в моей жизни. А что до приюта на Вестендштрассе, он от нас никуда не денется.

Этому человеку я обязан не только любовью к Балканам и всему, что с ними связано, то есть к их культуре, истории, обычаям, не только знанием Кришевацких уложений, весьма любопытного устава славянско-византийского происхождения, регламентирующего питие и застолья, не только знанием единственного снадобья против решительно всех хворей, включая рак, – горячая сливовица с сахаром, но и своей концепцией и восприятием юриспруденции.

Узо не раз повторял мне, что, дескать, «можно, конечно, превратить адвокатскую контору в лавочку старьевшика (причем под лавочкой старьевщика он имел в виду абсолютно все торговые точки, включая универмаги), то есть думать исключительно о выгоде и звонкой монете… Или же организовать дело так, чтобы люди шли к тебе за помощью. И, скажу больше, не важно, правы они или же нет».

То же самое, как я понял тогда и не забываю сейчас, относится и к юриспруденции в целом. Хотя некоторые юристы порой забывают об этом… Те, у кого душонка старьевщика-лавочника.

«Терпение и труд все перетрут» – вот одна из поговорок, которой руководствовался Узо во время своих многочасовых бдений в конторе и обсуждений ходатайств со своими подзащитными, без устали излагавшими ему собственное видение справедливости. Временами Узо распутывал непростые дела, лишь внимательного выслушав собеседника. Мне вспоминается один случай, касавшийся пожилой особы, считавшей, что ее двоюродная сестра обирает ее. Речь шла о мнимых или же реально имевших место давних долгах, события разыгрывались на фоне того, что принято неоднозначно называть «семейными узами». Укутанная в меха старушка обрушила на Узо перечисление несправедливостей, чинимых ей кузиной, и, завершив перечисление, спросила Узо: «Я права? С юридической точки зрения?» На что Узо негромко ответил: «Нет». После этого старушенция, явно удовлетворенная, покинула контору Узо.

Как я уже упоминал, Узо принадлежал к числу «грандов с задворок Австро-Венгрии». Родным его языком был немецкий, вырос он в Вене, но его семья, о чем можно было судить уже по имени, корнями восходила к хорватам и венграм. Не без гордости Узо рассказывал, что ветвь дома Веттинов, называвшая себя Заксен-Кобург-Кохары, – родственная ему и даже хоть и весьма эпизодически, но все же украшала короны Болгарии, Португалии и Бразилии.

Ахиллесовой пятой Узо была его субтильная конституция. Должен сказать, она с лихвой возмещалась внутренним величием и твердостью этого человека. Но однажды мне выпало проехаться в автомобиле Узо – последний попросил меня отогнать машину в автомастерскую сменить резину. Сев на водительское сиденье, я уперся головой в потолок. Когда я поделился этим с механиком, тот, ухмыльнувшись, сообщил, что, дескать, по желанию хозяина сиденье водителя было специально поднято.

Узо в совершенстве владел сербскохорватским языком, как мне неоднократно приходилось слышать от сведущих людей. По-немецки же говорил с венским акцентом, даже с шёнбруннским выговором и с легкой и приятной славянской примесью. Всегда одетый с иголочки, с тщательно расчесанными на пробор волосами, Узо являл собой тип аристократа, никогда не кичившегося происхождением, человека, наделенного недюжинным чувством юмора и в то же время глубокого.

На его долю выпало немало горестей, вернее, одна горесть. Будучи еще молодым (ему в ту пору стукнуло тридцать) юристом, не лишенным и некоторой доли амбициозности, Узо в 1940 году направился в только что основанную и вышедшую из состава тогдашней Югославии Хорватию – королевство Хорватию. Насколько мне помнится, это была последняя из реставрированных монархий. Хорватия была правопритязательницей итальянской династии Савой, и итальянский принц по имени Эймон взошел на хорватский престол, правда, заочно. Нога его так и не ступила на землю Хорватии. «Он же не был самоубийцей» – так охарактеризовал Узо его поступок. И принц из-за этого удостоился прозвания «Томислав Невидимый». Дело в том, что принц Эймон избрал для себя имя одного из хорватских королей средневекового периода и до самого бесславного крушения своей мини-империи гордо величал себя Томиславом II.