Своим возмущением я делился с друзьями. И однажды раздался телефонный звонок отцу из Московского горкома партии: попросили прислать к ним сына, т. е. меня, не называя причины вызова. В горкоме меня препроводили к двум немолодым женщинам с жесткими глазами, и они начали форменный допрос: кому и что именно я говорил по поводу перевода моих товарищей по классу в ремесленное училище? Кто-то уже донес на меня! Но, видимо из-за статуса моего отца, пригласили меня не в МГБ (Министерство госбезопасности), а в горком, где две старые дуры не ленились допрашивать и запугивать пятнадцатилетнего подростка.

— Отец Юры Ломако, — говорили они мне, — заслужил перед страной, чтобы его сын продолжал учебу в школе. Ведь вот тебя тоже оставили в школе из-за уважения к заслугам твоего отца, хотя у тебя были двойки по физике и по немецкому.

Не поленились, значит, взять справку в школе насчет моей успеваемости! У меня действительно были эти двойки, но давно уже «закрытые». Очень интересовал этих дам вопрос, кому конкретно я говорил о своем недовольстве. Имена им назови! Я, конечно, сказал, что не помню.

В конце беседы партдамы заявили, что на сей раз меня, опять же из уважения к отцу, оставят в школе, но если я буду продолжать свои вредные разговоры, направленные на «компрометацию советских порядков», то меня ожидают большие неприятности.

Однако их слова, что меня оставят в школе, оказалось ложью! Через некоторое время меня таки исключили из школы, чего нельзя было сделать без санкции горкома, после того как он заинтересовался мною. Исключили якобы за недисциплинированность.

В школе ремонтировали спортзал, и спортивные снаряды рассовали по классам. В нашем классе оказались брусья. На переменках мы крутились на них. Потом директор школы запретил это развлечение, но мы игнорировали его запрещение. И однажды, когда я стоял на брусьях вверх ногами, задом к двери, в нее вошел директор. И исключил меня за это из школы! Исключил весной, в конце восьмого класса, т. е. я мог потерять год. Что, кроме всего прочего, означало возможность загреметь в армию после окончания десятого класса.

В те времена исключение было очень серьезным и редко применявшимся наказанием. Это заносилось в личные документы, и поступить в другую школу было уже нелегко. Я тогда в среднюю школу вообще больше не вернулся. Воспользовавшись тем, что в конце войны в Москве было открыто много экстернатов при средних школах (для тех, кто из-за войны не учился в младших классах, пропустил год или два и хотел наверстать упущенное), я поступил в один из таких экстернатов. В экстернате при желании и способностях можно было за один год пройти программу трех последних классов средней школы и получить право сдавать вступительные экзамены в вуз.

Исключение из школы было для меня, естественно, очень серьезной травмой. Но сам факт доноса не вызвал у меня ни удивления, ни возмущения, настолько это было тогда обычным делом. Вышел на холод плохо одетым — простудился! Я даже не пытался отгадать, кто на меня настучал. Удивило меня, что власти придали такое значение моим высказываниям среди ребят о частном факте несправедливости.

Однако в юности переживания быстро забываются, да и патриотизм мой, подогреваемый антифашизмом, был еще жив. И в следующем году я из-за этого своего патриотизма сам оказался в положении доносчика, попал в руки ГБ! Но об этом — в следующей главе.

Летом 44-го меня зачислили в лагерь допризывников, под Москвой. Мой год был на очереди. Двадцать седьмой уже воевал. В лагере командовали офицеры, выписанные из госпиталей. Лагерь был для них чем-то вроде реабилитационного санатория, после которого им предстояло снова идти на фронт. От этой перспективы в глазах у них не светилась радость, и они давали нам прикурить — обучали армейской морали. Пример. Сверху дан приказ накопать дерна и обложить им дорожки около палаток. Между отделениями начинается соревнование, кто быстрее закончит работу. Наш лейтенант, которого мы звали между собой «петухом» за сходство с этой птицей, велит нам дерн своровать у соседней роты, которая его накопала раньше. В момент переноса ворованого дерна откуда ни возьмись на нас кидается какой-то полковник. Вы что делаете, мать вашу так! Выскакивает наш «петух» и сходу орет на нас, обещает наряды за воровство дерна. Мы молчим. Выдавать непосредственного командира нельзя: он потом отыграется. Полковник, отшумев, уходит, мы хотим вернуть краденый дерн обратно и идти в поле за дерном «честным». «Отставить! — орет «петух». — Я вам что приказывал!» И мы продолжаем свое черное дело.

В субботу он берет несколько человек в патруль, в том числе и меня, и идет в дачный поселок. На одной из дач играет музыка, танцуют. «Сейчас мы там девочек подцепим!» — заявляет наш лейтенант. Мы заходим на участок, «петух» ломает комедию с проверкой документов. Дачники возмущены, ничего у него не выгорает, и тогда он под каким-то предлогом забирает хозяина дачи в комендатуру нашего лагеря. Вечеринка на даче сорвана.

Потом, когда уже учился в МГУ, я несколько раз бывал на военных сборах офицеров запаса. Нас приписали к зенитной артиллерии. И там я убедился, что существует резкое отличие строевых офицеров от «технарей». Первые чаще всего были людьми весьма низкого морального уровня, а среди «технарей» преобладали хорошие мужики — умные, добрые, порядочные. Вот так вот. Похоже на разницу между гуманитарной интеллигенцией и научно-технической.

Запомнился день Победы. Я оказался тогда на Манежной площади, которая, как и весь центр, была запружена ликующим народом. Люди обнимались, выпивали, но и без вина все были пьяны от счастья. На Манежной площади находилось и посольство США, в доме с колоннами рядом с гостиницей «Националь». Американцы разъезжали в то время в основном на открытых «виллисах», и их вынимали из машин, обнимали, поили водкой.

Окончание войны связано у меня в памяти и с двумя дерзко циничными высказываниями Сталина, воистину достойными этого великого злодея. На торжественном банкете в Кремле по случаю победы Сталин произнес длинный и пышный тост в честь русского народа. Тост состоял из ряда спичей, каждый из которых заканчивался рефреном: «Спасибо ему, русскому народу...». Сталин страсть как любил подобные рефрены!