Но вернусь к теме. Моя связь с МГБ продолжалась около двух лет или немногим более. Отказываясь от «внедрения», я в то же время по собственному почину два раза приходил к кураторам с «сообщениями».

Один раз после того, как мой одноклассник по экстернату притащил в школу пистолет своего дяди, военного, и показал его мне. Зачем он его приволок в экстернат, ума не приложу! Я побоялся, что он еще кому-нибудь похвастается, и в МГБ это станет известно помимо меня, и сообщил о пистолете куратору. Через день-другой этот оболтус подошел ко мне взволнованный и спросил тихо, не говорил ли я кому-нибудь о пистолете и не мог ли кто-нибудь в классе заметить, когда он его мне показывал? Я, похолодев, ответил отрицательно. Мне он, очевидно, полностью доверял! Он рассказал затем, что его дядю вызвали к начальству и потребовали предъявить оружие. Но племянник накануне положил пистолет на место, и дядя его предъявил. Дяде однако сказали, что у них есть сведения, что его племянник ходил с ним в школу, и сделали серьезный выговор за небрежное хранение оружия.

В другом случае объектом моего доноса был студент химфака МГУ, на который я поступил учиться после экстерната. Этот студент удивительно бесстрашно пропагандировал, что русским надо бы следовать идеям нацизма, что война с Германией была большой ошибкой, России надо было с Германией объединиться и вместе разгромить Англию и США, враждебные России, руководимые евреями государства.

Несколько студентов, и я в том числе, подняли вопрос об этом пропагандисте на факультетском комсомольском собрании. Такая пропаганда была в то время особенно шокирующей, тем более для людей, к национальности которых я принадлежал. Дело, напомню, происходило в первый послевоенный год.

Факультетское собрание проходило очень бурно, нервно. С одной стороны, открывались все новые подробности пронацистских разглагольствований студента. У меня и у многих мелькала мысль, не сумасшедший ли этот парень? Но, с другой стороны, все, кто выступал с разоблачениями, понимали, что вколачивают гвозди в гроб этого студента, и нервничали. Все же тогда знали, чем может закончиться подобное собрание-проработка для прорабатываемого.

Я, выступая на собрании, понимал, что мне придется сообщить куратору о злополучном пропагандисте нацистских «идей», и хотел своим гласным выступлением продемонстрировать свою независимость от органов. Но когда я потом сообщал обо всем происшедшем моему куратору, то с огромным удивлением заметил нараставшее раздражение, с которым он слушал меня.

— Это все несерьезная, обывательская болтовня, фрондерство, — сказал он мне. И меня осенило: это, наверное, опять (как и с «немецким шпионом») их человек! Провокатор, возможно. И дальнейшие события подтвердили мою догадку. Парня того даже не исключили из комсомола, только перевели на другое отделение, и мы с ним больше не сталкивались.

А однажды я фактически попался на недонесении. В нашем подъезде жил драматург Николай Погодин, и я находился в приятельских отношениях с его сыном Олегом. Однажды он появился передо мной с пистолетом, который, по его словам, у кого-то купил. Я решил не сообщать об этом. Я уже думал о том, как бы мне закончить «сотрудничество» с органами. Но через какое-то время стало известно, что сын Погодина пытался покончить с собой с помощью этого пистолета. Целил в сердце, но рука дрогнула, и он попал в селезенку, которую пришлось удалить. Стрелялся якобы из-за того, что его любимая девушка покончила с собой.

После этого я уже пошел к куратору и рассказал ему о покушении на самоубийство погодинского сына, но, естественно, умолчал о том, что ранее видел его с пистолетом. Однако на следующем свидании куратор вдруг сообщил мне, что сын Погодина дал в больнице показания, что он демонстрировал мне пистолет! Я с упавшим в пятки сердцем ответил, что он, Олег Погодин, ошибается, наверное, запамятовал... Меня отпустили, выказав, однако, сомнение в правдивости моих слов и уведомив меня, что дело будет дальше расследоваться.

— Знай мы об этом пистолете заранее, можно было бы не допустить попытки самоубийства! — попенял мне гуманист-куратор.

Потом в доме стало известно, что купил Олег пистолет у знакомого уже читателю Славы Бобунова. Бобунов-отец сказал мне, что многосильный Погодин (Сталин благоволил к нему!) «вытаскивает» своего сына (от ответственности за владение оружием), «но он вытащит и моего Славку, иначе я ему устрою такую «козу», что он не обрадуется. У меня есть, что сообщить о его сыночке!» — горячился Бобунов старший. И Погодин таки «вытащил» обоих! Возможно, и меня ненароком спас. Не наказывать же меня, если два главных фигуранта избежали наказания.

В порядке отступления мне хотелось бы сказать еще несколько слов об этих двух персонажах моего рассказа — Вячеславе Бобунове и Николае Погодине, чтобы читателю яснее была картина нравов и типов того времени.

Слава Бобунов, или Бобун, как его звали все в округе, до эпизода с продажей пистолета Олегу Погодину два раза еще во время войны появлялся в Москве, в лаврушинском доме писателей. Первый раз он приехал с «фронта» в качестве генеральского адъютанта — разжиревший, самодовольный, наглый, рассказывал напропалую о своих амурных похождениях. Второй раз, уже в самом конце войны, он появился вдруг облезший, худой, злой. Оказывается, подцепил сифилис в Польше и проходил лечение на каком-то острове в Балтийском море (забыл название), на который по распоряжению Сталина свозились все жертвы любовных приключений «армии освободительницы».

Сифилисом Бобуна наградила в Польше красавица полька, как он объяснял. Поняв, что влип, он подговорил-подпоил нескольких солдат из охраны генерала, и они пошли на квартиру к польке, чтобы пристрелить ее! Но она, «стерва», куда-то уже смылась, и Бобун остался неотомщенным. Пистолет он продавал Олегу Погодину, уже будучи демобилизованным.

Примечательным типом был и Николай Погодин, любимый драматург Сталина, автор «Кремлевских курантов». Он не уступал в «проходимости» Бобунову-старшему. Сегодня из него мог бы выйти хороший олигарх! Дача Погоина в Переделкино была настоящим помещичьим хозяйством. Мычали коровы в хлеву, стаями бегали по участку поросята. Погодин умудрялся доставать такие вещи, которых тогда ни у кого в Москве не было. У Погодина, например, первого в Москве появился заграничный американский телевизор, холодильник, радиокомбайн. Помню, как однажды он, помогая своему сыну сменить в комбайне перегоревшую лампочку, внушал нам, что «лампочку, как и бабу, надо брать за цоколь!». При этом он был, похоже, постоянно в подпитии — всегда слегка пошатывался. «Папа пишет!» — усмехаясь, показывал Олег на батарею пустых бутылок, выставленных за дверь отцовского кабинета. По внешности Н. Погодин походил на купца первой гильдии, был крупным мужчиной и ходил зимой в меховой шубе с пышным воротником.