Все меня поздравляли, и я сам себя поздравлял. Сияющий путь в науку открывался предо мною!

Но состоялось заседание комиссии по распределению — и я получил направление в какой-то никому не известный НИИГГР — Научно-исследовательский институт геофизической и геохимической разведки. Отец мрачно пошутил, что аббревиатура весьма символичная: в Америке «ниггер» — самое оскорбительное название негров. Вроде жида для евреев.

В характеристике, выданной мне в приложении к диплому, вслед за именем стояло: «еврей»! Национальность в характеристиках для студентов-неевреев не упоминалась.

Герасимов был потрясен едва ли не больше меня. Он попытался хлопотать, чтобы меня оставили у него хотя бы лаборантом, но ему и в этом было отказано.

Я отправился в НИИГГР. Заведение это, как и следовало ожидать, оказалось жалкой дырой и размещалось в полуподвале жилого дома. Но и там меня ждала «приятная» неожиданность. В отделе кадров, увидев мой паспорт, заявили, что произошла, видимо, ошибка: им не нужен химик. Посоветовали обратиться в Министерство геологии, к которому относился этот институт. Там я получил такой же ответ, после чего Министерство высшего образования предоставило мне разрешение на свободный поиск работы. И начались мои хождения по мукам.

Искал я работу либо по рекомендациям знакомых, либо просто ездил по Москве и Подмосковью и знакомился с вывешенными у дверей институтов или заводов объявлениями «Требуются...». Если требовались химики, я заходил. В отделе кадров после процедуры знакомства с моим паспортом всегда следовал один и тот же ответ: «Мы уже наняли химика. Не успели снять объявление». Пару раз я ради интереса приезжал к таким «конторам» вторично и, конечно, находил на объявлениях «химика» в списке вакантных специальностей!

Специалистов с высшим образованием тогда повсеместно не хватало. При этом химики с нашего факультета пользовались репутацией работников высокого класса и были нарасхват. Маленькая деталь. Когда мне в поисках работы приходилось натыкаться на заведующего лабораторией — еврея (изредка еще оставались), то эти несчастные даже боялись говорить со мной без свидетелей: просили выйти из кабинета, вызывали двух-трех русских сотрудников и в их присутствии... отказывали в приеме! До такого умопомрачения были запуганы евреи антисемитской кампанией.

Мои родители были в отчаянии.

— Вот, делал свою революцию, — кричала мать отцу, — а сын твой ходит без работы! Вся его учеба и жизнь — коту под хвост!

А я еще умудрился жениться на четвертом курсе. Зеленым недорослем! Как говорится, пороть меня было некому. Жена училась тогда на третьем курсе исторического факультета МГУ.

Искал для меня работу, конечно, и Герасимов. Он направил меня однажды в Институт физической химии Академии наук в лабораторию термодинамики, которой руководили два милых человека — Беринг и Серпинский, я даже фамилии их запомнил. Они подали на меня заявку в отдел кадров, там меня послали на какое-то предварительное собеседование в отдельный кабинет, где за большим и пустым столом сидел маленький человечек из моих старых серых «знакомцев». Буравя меня глазами и не спрашивая почему-то моего паспорта, он предложил мне заполнить анкету.

— На вопросы отвечайте ясно, четко, — напутствовал он меня. — Например, национальность — русский, национальность отца — русский, матери — русская, под судом и следствием не состоял, на оккупированных территориях не проживал и т. д.

И я в каком-то припадке отчаяния взял да так и написал! На другой день Беринг и Серпинский встретили меня улыбками до ушей: «Бегите скорее в «кадры» оформляться, у них нет возражений!».

В отделе кадров я постучался в дверь «отдельного кабинета» и сказал его хозяину, что допустил в анкете ошибку, попросил разрешения ее исправить. Я зачеркнул везде в анкете слово «русский» и надписал соответственно «еврей», «еврейка». Едва я вернулся домой, как позвонил Беринг (или Серпинский, не помню) и упавшим голосом сообщил, что в отделе кадров возникли какие-то серьезные проблемы. Потом он попросил меня прийти на прием к директору института, именитому академику Дубинину, члену Президиума Академии наук и т. д. и т. п.: они, Беринг и Серпинский, с ним говорили, и он попробует мне помочь. Но и Дубинин не смог меня пробить в свой институт. Такова была тогда сила у чекистов!

— У них против вас есть какая-то запятая, — сказал мне Дубинин. — Попытайтесь ее устранить.

Дубинин посоветовал, чтобы мой отец записался на прием к Несмеянову, тогдашнему президенту Академии наук, тоже химику, у которого я проходил курс органической химии, слушал его лекции, сдавал ему экзамены.

Отец так и сделал и, получив аудиенцию, попросил меня пойти с ним. Он не мог запомнить все детали моего дела. Было мне, конечно, стыдно идти с отцом, за его спиной, но выбора не оставалось. Помню, как из огромной светлой приемной, с колоннами по стенам (!) мы попали в маленький темный кабинет, в котором светились только шар торшера и лысина Несмеянова под ним.

Несмеянов вышел из-за стола, пожал нам руки, пригласил садиться. Вспомнил и меня, внимательно, хорошо выслушал и пообещал сделать все что может. Проводил нас до дверей. Он пользовался на химфаке доброй славой интеллигентного и порядочного человека. Запомнилось, видимо по контрасту, какими почему-то удивительно злобными глазами посмотрела на нас его секретарша, подписывая пропуска на выход.

Вскоре я получил приглашение на прием к одному из членов президиума Академии наук, директору Института неорганической химии Академии наук В.И. Спицыну, который тоже читал на химфаке лекции и принимал у меня экзамены. Беринг и Серпинский, узнав об этом, тяжело вздохнули: