— Да, — подтвердил генерал. — Остается поторопиться с выполнением некоторых формальностей…

— А также подбором специалистов для будущей камеральной группы, — добавил Прохоров.

— Понятно, — окончательно обрела себя Софья Петровна, переполняясь неясной радостью и отмечая про себя, что и толстяк профессор, и заморенный рыжеглазый генерал, и полузабытый некрасивый Прохоров, очевидно, добрые, участливые люди.

— Вот те бутербро-о-од! — озадаченно пропел Рыбников.

Сейчас Софья Петровна глядела в заледенелое окно и ничего не видела. Ей и не нужно было видеть. Мысли неслись рваной лентой, как низкие облака, подгоняемые шальным ветром.

Предложение, сделанное Прохоровым, было и в самом деле совершенно неожиданным. Оно взволновало Софью Петровну ничуть не меньше, чем известие о том, что в Песчанке будет проводить работы специальное воинское подразделение, возглавляемое неким майором Селивестровым. Тогда, несколько недель назад, услышав об этом впервые, она была оглушена точно так же, точно так же заперлась в кабинете и простояла остаток дня у окна, забыв о срочной работе и деловых бумагах, ожидавших ее резолюции. Она ничуть не сомневалась, что этот загадочный майор — Петр Селивестров, ее давным-давно потерянный Петька. Первым желанием было бежать на вокзал, сесть в поезд и мчаться к нему в Песчанку, но что-то не позволило… Что — Софья Петровна сама не знала.

Спустя некоторое время, преодолев скованность, она все-таки осмелилась заговорить с молоденьким старшим лейтенантом из подразделения Селивестрова. Передала привет. Зачем? Опять-таки не знала. Просто дала знать о себе Петру, хотя наперед знала, что он тоже не примчится к ней, не напишет, не позвонит… Уж так он устроен. Она слишком хорошо знала его, чтобы надеяться на чудо. Петр не был бы Петром, если б поступил иначе.

Мысли Софьи Петровны как-то сами собой обратились к прошлому…

Она любила Петра долго и трудно. Потому трудно, что иначе любить его невозможно. Она и сейчас убеждена в том. Не может быть легкой любовь к человеку, который способен на любое самопожертвование ради другого, способен на любой отчаянный шаг ради пользы дела и совершенно неспособен сделать что-то для себя лично… Может быть, за это она и любила его, а может, и за что-то другое — любовь не поддается расчленению на составные части…

И он любил ее. Софья Петровна знала это раньше, знает и сейчас, как знала и то, что он никогда не сможет сказать об этом. На то он и Петр Селивестров. Потому и была любовь ее трудной. Сначала она долго ждала, что он все-таки заговорит о личном, потом долго готовилась к такому разговору сама… А это очень трудно. Вдвойне трудно красивой гордой девушке, одолеваемой многочисленными претендентами на ее руку и сердце.

Но первое слово все же сказал Петр. Нет, это не было традиционным объяснением, которого жаждут любящие сердца, он так и не сумел сказать простых обязательных слов: люблю, или будь моей, или что-нибудь в этом роде. Он попросту промямлил что-то невнятное и обреченно замолчал, уставившись на начищенные верха своих огромных тупоносых ботинок. Но ей было достаточно и этого.

Даже сейчас, много лет спустя, вспоминая о той минуте, Софья Петровна готова расплакаться от переполняющих ее счастья и нежности.

Огромный, мощный Петр стоял перед ней с бессильно повисшими тяжелыми руками. В это мгновение, несмотря на всю свою внушительную наружность, он чем-то напоминал беззащитного мокрого котенка, сгорбившегося на пятачке среди широкой дождевой лужи.

Не было в жизни Софьи Петровны минуты более счастливой. Не стой они возле главного входа Третьяковки, не будь вокруг столько народу — кинулась бы она Петру на шею, расцеловала, сказала бы такое… Но они в самом деле стояли возле парадного подъезда Третьяковской картинной галереи, действительно вокруг было много народу, и она позволила себе лишь улыбнуться сквозь счастливую поволоку, затуманившую глаза, да крепко ухватилась за его сильную руку. А сердце стыло от сладкого ужаса — отныне этот большущий, умный человечище весь безраздельно принадлежал ей!

Они провели вместе еще несколько счастливых дней, не подозревая, что эти дни последние. Намеченная окончательная встреча не состоялась.

Все началось с болезни матери. Неожиданное кровоизлияние в мозг вывело ее из строя. Врачи были бессильны. Еще далеко не старая жизнерадостная женщина вернулась из больницы полуослепшей, прихрамывающей старухой, и горе прочно поселилось в маленькой квартирке на Солянке. Несчастье сломило мать. Она часто плакала, жаловалась на судьбу, стала бояться предстоящего замужества дочери. Уже много позже повзрослевшая Соня поняла, что этому много способствовала младшая сестра матери, жившая с ними вместе.

Тетя первая восстала против намерения Сони ехать на Урал к Селивестрову.

— Сама? К этому дикарю? Этого еще не хватало! — возмутилась она. — Какое бесстыдство! И это говорит порядочная девушка. Ехать куда-то к черту на кулички к полузнакомому мужику… Ну и ну!

— Позвольте это решать мне самой! — Соне хотелось ответить резкостью, но было непривычно дерзить тете.

— Самой… Да что ты можешь решать сама, наивная девчонка? Уж сам выбор говорит о твоей глупости. Нашла красавца! Была б ты дурнушка или необразованная деревенская девка, а то… Столько достойных молодых людей тебе внимание оказывают, а ты… Чем плох Илья Фокич? Перспективный молодой ученый, отдельная квартира в Москве, собой хорош, приличный оклад…

— Я не собираюсь выходить замуж за оклад и квартиру!

— Тебя никто на них и не женит, — спохватилась тетя. — Не это главное. Главное, что он в тебе души не чает. Он настоящий рыцарь. Он на руках тебя носить будет! Не то что этот… как его… Мужлан! Ты унижаешься, целуешь его, а он… Стоит как столб с вытаращенными глазами. Даже пальцем не пошевелил. Срам!

— Как вам не стыдно! — Соня передернулась от отвращения: она никогда не подозревала, что тетя способна шпионить, подглядывать за ней и Селивестровым.