— Мама! — Как ни трудно было Соне, она решилась сказать: — Мама, я люблю его. Никто, кроме Пети, не нужен мне. Я так люблю его, так люблю…

Но эти слова возымели обратное действие.

— Вижу, что дороже родной матери он тебе, — всхлипнула мать. — На кого променяла… Езжай. Бог с тобой. А я не поеду. Нету на то моего согласия! Здесь помирать буду…

— Мама, зачем ты так?

— Доченька! — Мать охватила шею Сони исхудавшими руками. — Поедем на Север. Христом богом прошу! Никуда он не денется. Уж коли судьба, уж коли любит он тебя — приедет. Сам приедет, коли нужна ему… — Правая сторона лица ее искривилась, щека задергалась, она бессильно упала на подушки — начался очередной приступ.

— Мама, успокойся! Мама, не надо! — взмолилась Соня, падая на колени. — Будь по-твоему, поедем в Хибиногорск.

Это был компромисс. Соня втайне надеялась, что все образуется, что Петр приедет за ними и увезет их с матерью к себе. Напрасно надеялась, напрасно обманывала себя. Едва тронулся поезд, она поняла: назад возврата не будет. Изменить себе наполовину нельзя. Предаешь или все, или ничего.

— Не волнуйся, Софья! — кричала тетя вслед уплывающему вагону. — Если твой Селивестров напишет или приедет, я тебе сообщу.

У Сони не поднялась рука для прощального взмаха, силы покинули ее: она знала, что сообщать тете будет нечего.

А потом поплыли годы, похожие один на другой. Работа, работа, работа… Грех жаловаться, работа интересная, нужная и нелегкая. Она целиком заполняла Сонину жизнь, помогала не замечать личное одиночество, скрашивала эти годы тайного ожидания. Как ни странно, она все-таки чего-то ждала от Петра, хотя понимала, что ожидает напрасно. В конце концов боязнь одиночества победила…

Все это время Димка был рядом — работал в той же экспедиции. Получив однажды решительный отказ, он больше не приставал с ухаживаниями — просто появлялся в квартире Шевелевых как старинный приятель, и не больше. Зато сколько шума и суеты вносило всякое его редкое появление! Димка не умел предаваться печали, не умел долго сидеть на одном месте — поболтав немного, он брался колоть дрова, подшивать валенки, замазывать щели в печи; не находилось дел по хозяйству — объявлял, что хочет пельменей, и принимался крутить мясорубку. И все это вперемешку с анекдотами, побасенками, бескорыстно-хвастливыми рассказами о своих изобретениях и новшествах, примененных на откачках (он работал помощником прораба). Эти шумные визиты кончались веселым прощанием, после чего хозяйки — из песни слова не выкинешь! — с облегчением вздыхали и ложились отдыхать. Все-таки они очень привыкли к домашней тишине, и всякое долгое нарушение ее выбивало их из колеи.

Это случилось вьюжной полярной ночью. Загорелось общежитие геологов. Как это часто бывает, не все сразу бросились тушить пламя. Кто растерялся, кто испугался, а кто в первую очередь кинулся спасать свое личное имущество. Борьба с огнем была недолгой и бесполезной. Стихия победила. Барак сгорел дотла.

Продрогшая на пожаре Соня только-только легла спать, как в окно нерешительно постучали.

Это был Димка, в обледенелом полушубке, без шапки, густые рыжие волосы покрыты сверкающей коркой. Прикрыв за собой дверь, гулко стукнув пудовыми валенками, он привалился к косяку и по-незнакомому беспомощно улыбнулся.

— Негде в конторе. Все занято. Некуда мне. Вот я и…

У Сони что-то сжалось в груди от внезапной острой жалости: она уже знала, что Димка из числа тех, кто первым бросился в огонь, у кого сгорели все вещи, до последней авторучки…

— Вот я и… — Димка еще раз жалко улыбнулся и, расценив молчание Сони по-своему, отстранился от косяка, захрустел полушубком. Он взялся за дверную ручку. — Вот я и… зашел… Не случилось ли и у вас чего… Раз все в порядке, я уж пойду…

— Ты что? — Неизведанная доселе могучая потребность ласкать и опекать бросила Соню к Димке. — Ты что? Ну-ка раздевайся! — И скомандовала поднявшейся матери: — Мама, растапливай печь!

— Да я… — Димка растерянно ткнулся в порог гулкими валенками.

Переполняясь незнакомым нежным материнским чувством, Соня запустила пальцы в заледеневшие Димкины волосы, повернула его лицо к себе, долго смотрела в расширившиеся оробелые глаза. Потом опустила руки, огляделась:

— Снимай полушубок, валенки.

Димка подчинился.

Соня еще раз оглядела квартиру: большую квадратную комнату и отгороженную от нее маленькую кухоньку, взяла с полки молоток, большой гвоздь, протянула Димке:

— Вбивай! — Подбежала к дощатой перегородке, ткнула пальцем. — Вот сюда!

— Зачем? — Димка побледнел.

— Мы с тобой будем спать там! — Соня указала на свою кровать. — Ширмы нет. Пока что сделаем полог…

Впоследствии она жалела о содеянном, но что было сделано, то было сделано. Собственно, жалела она не потому, что ошиблась в Димке, что он оказался хуже, чем представлялся со стороны. Не потому. Димка был все-таки неплохим человеком и мужем. Но он не мог заменить потерянного Петра. Димка был Димкой, а Петр оставался Петром.

Вспоминая иногда о недолгом своем замужестве, Софья Петровна не испытывает ни радости, ни грусти. Оно несло на себе печать Димкиной легковесности. Нет, он действительно был простым и отзывчивым человеком, подобно Петру, он был бессребреником и энтузиастом, он не искал легкой жизни… Но уже вскоре Софья Петровна поняла, что простота Димкина пустая, что энтузиазм мелок, узок, как старинный кавказский ремешок с красивыми, но бесполезными серебряными бляшками…

До замужества она как-то не обращала внимания, что все их однокурсники давно выросли в крупных специалистов, ученых и руководителей (сама она уже не первый год работала старшим геологом партии), а Димка все так и оставался Димкой (его только так и именовали — никак не иначе). Несмотря на всю свою предприимчивость и безотказность, он продолжал пребывать на рядовых постах, часто меняя должности, что ничуть не огорчало его.