О княже Михаиле! Кому ты нас оставил? Этим ли червям теперь полки уряжать? За эту ли нечисть смрадную нам на смерть идти? О, горе

Не могу больше риторик сочинять: перо из руки упадает и слезы заливают хартию.

Вот как всё случилось (да простится мне, что коротко напишу. Вовек бы мне этого не писать!)

Народился сын у князя Ивана Воротынского, княжевич Алексей. И просил Воротынский князя Михаила быть крестным кумом, а княгиню Марью Малютину дочь Скуратову, жену Дмитрия Шуйского, просил быть крестной кумою. Князь Михайло отказаться не мог.

Вот пришло время пира почестного. А на крестинах, ежели кто не знает (я доселева не знал), такой есть обычай: крестная кума крестному куму чашу подносит, а он выпивает.

Как уж тут было княгине Марье удачу упустить, а мужу своему воеводское место не освободить? А и сам Дмитрий Шуйский жене не присоветовал ли? А и сам царь Василий им обоим не подсказал ли?

Уготовила княгиня Марья, дочь Малютина, в чаше питье лютое, смертное. И подает с поклоном князю Михаилу, а он берет и выпивает чашу досуха. И по малом времени нутро у него возмутилось, и не допировал он пира почестного, и поехал в дом свой, к матушке своей Елене Петровне. Матушка его увидела — не узнала. Лицо-то у князя страшно кровью залито, власы дыбом стоят, ноженьки подгибаются.

Пал князь Михайло на ложе своем, и забило его люто зло, и закричал он голосом громким, жалостным. Кровь же из носа и горла так и хлещет.

И дохтуры немецкие не помогли ему. Идя со двора его княжеского, дохтуры эти плакали, словно о господине своем.

Преставился князь Михайло. Как описать мне плач всенародный и всеобщее горькое сетование?

Пошли люди московские к дому Дмитрия Шуйского, хотели его с женою в клочки разорвать. Но царь прислал войско и отбил брата своего. А полтом царь слезы лицемерные лил, оплакивал князя Михаила. И даже удостоил его царского погребения: в соборе Архангельском его положили, где цари лежат. И твердили народу, дескать, смерть князю учинилась Божьим судом. И о яде ни слова.

Яков Делагарди, когда узнал о кончине князя, прибежал в слезах к дому его и хотел видеть тело покойного друга своего. Сторожа не хотели Якова пустить из-за его неверия. Но он на них так закричал гневно, и такими грубыми словами их облаял, что они в страхе расступились.

Сказыывают еще, будто не могли для князя Михайла найти гроба по росту его. И пришлось гробовщикам такой гроб особо заказывать. Никогда еще такого богатыря на Москве не хоронили.

В Архангельском соборе по сю пору народу тьма, все толпятся у гроба Михайлова, даже из дальних городов люди приехали. Плач и стенания не смолкают там денно и нощно.

Я хотел теперь же ехать к Григорью Волуеву, но келарь Аврамий меня задержал.

— Ступай, — говорит. — К Якову, да разузнай, хочет ли он далее служить царю Шуйскому. И ежели не хочет, то каковы его помыслы. И стал бы он служить иному царю Московскому, буде царство Шуйского Божьею волей пресечется?

У Якова на дворе немецкие воины меня схватили и обыскали, и долго к Якову не пускали. Потом впустили в сени, но Яков ко мне не вышел, а приказал ждать. И сидел я у него в сенях чуть не полдня, как последний холоп.

Когда же наконец сей доблестный муж удостоил меня чести лицезреть его знаменитую личность, я уже от усталости едва не уснул.

Стал я было у него спрашивать, что мне Аврамий наказывал, но Яков меня на полуслове оборвал.

— Я, — говорит. — Ни в какие ваши козни встревать не намерен. Премного сожалею, что по глупости своей связался с вами, москвитянами. И теперь не чаю, как бы мне из этого змеиного гнезда живым уйти, не посрамив чести государя моего короля Карла. Один у вас был достойный человек — Михайло Скопин. Другого такого не только в вашем распутном, вероломном и грубом народе не найти, но и в землях моего государя еще поискать надо. А вы его извели. Я же служу единственно государю королю Карлу, а до вас мне и дела нет, хоть все друг друга сожрите. Кабы не служба и не интерес шведского государства, сейчас же ушел бы в Выборг. Остаюсь же только потому, что поляки — наши враги, и я не должен того допустить, чтобы они вас завоевали, ибо они тогда чрезмерно усилятся. Ступай, Данило, прочь, и скажи своим попам и всем заговорщикам, чтобы более ко мне не посылали.

Я сказал: — Как же, господин мой, царь и бояре говорят, что князю Михаилу смерть учинилась Божьим судом. А ты откуда знаешь, что его извели?

Спросил же я так, потому что хотел удостовериться, истинно ли князь Михайло был отравлен. Хотел я таковой хитростью выведать мнение шведских ученых дохтуров. И уловка моя вполне удалась.

— Вы, — сказал Яков. — Народ не только лживый и вероломный, но и неученый к тому же, грубый и бестолковый. А князя Михайла во всю его болезнь мои дохтуры блюли, они же науку врачевательскую изучали в лучших и славнейших училищах христианского мира, в универсиях (или универсатах, я точно не разобрал). И уж они могут различить, какая хворь от Бога, а какая от яда.

Поклонился я Якову и пошел прочь. Он же меня в дверях догнал и руку мне на плечо положил.

— Не серчай, Данило. Я сгоряча на тебя ругался и напрасно. Ты-то ни в чем не повинен. Передавай поклон Григорью Волуеву.

Приходил на Троицкое подворье святитель Филарет, беседовал с келарем Аврамием. Вдруг позвали они меня на совещание свое, и Аврамий мне сказал с лукавой усмешкой:

— Ведомо тебе, Данило, что я хоть образом неказист, но зато премудрым рассуждением и хитростью всех превзошел.