Вошел один из них, старший, в шатер княжеский, недолго там пробыл и вернулся.

— Проходи, — сказал он мне. — Примет тебя князь.

Ну, думаю, хоть увижу вблизи этого сукина сына, убийцу князя Михаила! Вошел я, пал ему в ноги и все подобающие почестные слова произнес. А он сидит, боров тучный, развалясь в каких-то креслах иноземной работы, и поводит пьяными глазами, а по бороде его сразу видать, что капусту ел квашеную. Вокруг него стоят дворяне да дети боярские с мисами и кубками. Сам же князь весь с ног до головы в парче, в соболях да в жемчугах. И как только не задохнется в такую-то жару?

— Григорию мы кланяемся, — сказал он, вовсе при этом не поклонившись. — Сколько людей у гетмана Желтовского?

— У гетмана Жолкевского, — ответил я, — людей до семи тысяч.

— А пушек сколько?

— Две пушечки невеликих.

— Две? — тут Дмитрий Иванович засмеялся прегромким смехом и за живот ухватился, и едва из кресел своих не выпал. — Да я его как муху раздавлю! Ну, говори, зачем тебя Григорий послал.

— Просил Григорий твоей княжеской милости добить челом и просить, чтобы ты поостерегся нынешней ночью и выставил стражу крепкую. Ибо гетман Жолкевский может нынче напасть внезапно, чтобы захватить твое войско спящим.

— А откуда это Григорию ведомо? Он языков поймал?

— Нет, — говорю я, — языков мы не поймали. А Григорий своим умом догадался: потому что гетману иначе — Тут Дмитрий мою речь прервал.

— Дурак твой Григорий. Разве гетману жить надоело? Куда ему со своим ничтожным войском против меня промышлять? А пусть и попробует! Я и из табора выходить не буду: немцы одни управятся. Им за то и деньги заплачены. Ну, ступай прочь. Ох, нет, погоди.

Тут повернулся он к одному из своих дворовых и сказал:

— Мартын! Подай курицу.

Подбежал к нему Мартын, подал курицу печеную. А Дмитрий курицу взял и меня спрашивает: — Тебя как звать-то?

Данилкою, государь боярин.

— Данило! Жалую тебя курицей.

И дает курицу снова Мартыну;

Мартын же ко мне подходит и говорит:

— Данило! Великий боярин князь Димитрий Иоаннович жалует тебя курицей.

Принял я курицу, поклонился. А Дмитрий пальцы жирные о платье отер и сказал:

— Дай ему, Мартын, еще пару соболей. Пусть помнит великого боярина.

Взял я соболей (одна-то шкурка добротная, а другая-то без хвостика, стало быть, в полцены). Поклонился опять и сказал:

— Дозволь, государь боярин, повидать друга моего Якова Делагарди.

— Делагарди? Разве он тебе друг? С нехристями дружбу водишь? — Тут Дмитрий подмигнул дворянам своим. — Может, на кол его посадить, чтобы с нехристями не дружился? Ладно, ступай. А ты, Федька, проводи его к Якову.

Вышел я из шатра, стою как дурак — в одной руке курица, в другой соболя. Сунул я соболей за пазуху, курицу же разломил: половину Федьке отдал, половину сам съел.

Повел меня Федька через поле к шатру Делагарди. У самого шатра увидел я возы, полные соболей, а вокруг возов немецкие сторожа разъезжают с пищалями и бердышами. Я у Федьки спросил:

— Зачем тут столько соболей? Словно на продажу разложили.

— А это, — говорит Федька, — Немцам жалованье привезли.

Тут сам Яков из шатра вышел, увидел меня, толмача кликнул. Поздоровались мы с Яковом, и я ему передал наказ Григориев. Яков тоже был пьянехонек, как и Дмитрий. Видать, вместе пировали. Усмехнулся он и сказал:

— Добро, пусть Жолкевский приходит! Я его встречу с честью. Когда я у Жолкевского в плену был, он мне лисью шубу подарил. А вот я теперь его в плен возьму и подарю ему соболью! Видал, Данило? — показал он на возы. — Жалованье храброму войску. Серебра-то Шуйский не дает. В прошлый раз поповскими ризами заплатил, теперь мехами. Но, сказать по правде, мои вояки и этого не заслужили. Только и знают бунтовать. Вот и нынче опять кричали: подавай им награду немедля, а то воевать не станем.

— Так ты бы и дал им. Ведь соболя-то уже привезены.

— Кому я дам? Они же хотят по старым спискам получить, то есть и на погибших, и на беглых. А я такого неправого дележа не могу допустить. Стало быть, надо учинять перепись. А они, собаки, бунтуют. Пойдем, Данило, спать: время позднее.

Пустил меня Яков в свой шатер, и там я на подстилке скоро уснул.

Пробудился я по недолгом времени от великого шуму и оттого, что челядь шатер складывала. Вылез я, огляделся и тотчас понял, что совершилось предреченное Григорием: гетман напал на царское войско!