Вторник, 19 октября. Отношения между нами напряженные. По чьей вине — по моей или по его? Я встретила его с самым естественным видом. Он рассказал, как провел этот уик-энд. Они были в Солони. Кажется, Ноэли питает пристрастие к Солони. (Ах, у нее есть и вкусы?) Я вздрогнула, когда он сказал, что вчера они ужинали и ночевали в гостиничном комплексе в Форневиле.

— В таком шикарном и дорогом месте?

— Там очень красиво, — произнес Морис.

— Изабель говорит, что тамошняя живописность хороша для американцев: кругом растения, птицы и подделка под старину.

— Есть и растения, и птицы, и старина — не знаю, подлинная или поддельная. Но это красиво.

Я не стала спорить. Я почувствовала натянутость в его тоне. Обычно Морису нравится найти кабачок без всяких признаков роскоши, но чтобы там хорошо кормили; или малонаселенную гостиницу в красивом заброшенном уголке. Что ж, допустим, что один раз он сделал уступку Ноэли; но зачем же делать вид, что ему нравятся пошлости, которые приводят ее в восторг? Если только она не имеет уже на него влияния. В августе он был вместе с ней на закрытом просмотре фильма Бергмана (Ноэли ходит только на закрытые просмотры или премьеры), и он ему не понравился. Как видно, она убедила его, что Бергман вышел из моды — других критериев у нее нет. Он ослеплен ею — ведь она всегда в. курсе всего. Вспоминаю ее на обеде у Дианы в прошлом году. Она прочла целую лекцию о хеппенингах, а потом долго говорила о процессе Рампаля, который недавно выиграла. Это выглядело на редкость смехотворно! У Люс Кутюрье был смущенный вид, а Диана заговорщически подмигнула мне. Но мужчины слушали, разинув рот, и Морис в том числе. Все-таки на него совсем непохоже, чтобы он мог купиться на такой блеф.

Мне не следовало нападать на Ноэли, но иногда это выше моих сил. О Бергмане я не стала спорить. Но вечером, во время ужина, я затеяла с Морисом глупую ссору, ибо он утверждал, что вполне можно запивать рыбу красным вином. Типичная выходка Ноэли: великолепно зная, как принято делать, поступать вопреки этому. Тогда я стала защищать правило, предписывающее к рыбе белое вино. Мы разгорячились. Вот досада! Я ведь все равно не люблю рыбу.

Среда, 20 октября. В ту ночь, когда Морис заговорил со мной, я решила, что передо мной неприятная, но ясная ситуация, которую надлежит ликвидировать. А теперь я не знаю, чего я добилась, против кого бороться, следует ли вообще бороться и за что. А другие женщины тоже теряются в подобных случаях? Изабель твердит, что время работает на меня. Хотелось бы верить ей. Диане безразлично, изменяет ей муж или нет, лишь бы он уделял должное внимание ей и детям. Она не сможет мне что-нибудь посоветовать. Тем не менее я позвонила ей, так как хотела узнать о Ноэли. Она знакома с ней и ее не любит. (Ноэли делала авансы Лемерье, но он на них не реагировал: он не любит, чтобы ему бросались на шею.) Я спросила ее, с каких пор она в курсе дел Мориса. Она притворилась удивленной и уверяла, что Ноэли ей ничего не говорила — они вовсе не близки. Она рассказала мне, что в двадцать лет Ноэли сделала очень богатую партию. Муж развелся с ней — видно, был по горло сыт ее изменами; однако она добилась больших алиментов и выколачивает из него великолепные подарки. Она в очень хороших отношениях с его второй женой и часто подолгу гостит на их вилле в Ла Иапуле. Она переспала с целой кучей типов — в основном полезных для ее карьеры, а теперь, по-видимому, ей захотелось иметь солидную связь. Но если ей удастся прибрать к рукам более богатого и известного, чем Морис, она бросит его. (Я предпочла бы, чтобы инициатива исходила от него.) Ее дочери четырнадцать лет, и она воспитывается в самом снобистском духе: верховая езда, йога, платья от Виржини. Она учится в Эльзасе вместе с младшей дочерью Дианы: важничает немыслимо… В то же время жалуется, что мать ее забросила. Диана говорит, что со своих клиентов Ноэли требует непомерных гонораров, что она чудовищно заботится о свовй популярности и ради успеха готова на все. Мы поговорили о ее хвастовстве на прошлогоднем вечере. Глупо, но от этого заочного избиения мне стало легче. Это походило на колдовской заговор: в том месте, куда вставляется игла, соперница будет изувечена, обезображена, и возлюбленный увидит ее отвратительные раны. Мне казалось невозможным, чтобы нарисованный нами образ Ноэли не передался Морису. Но одну вещь я все-таки скажу: дело Рампаля вела не она.

Четверг, 21 октября. Морис немедленно встал на ее защиту:

— Так и слышится голос Дианы. Она терпеть не может Ноэли.

— Это правда, — ответила я. — Но если Ноэли это знает, зачем она бывает у нее?

— А зачем Диана бывает у Ноэли? Таковы светские отношения. Ну, так что же, — спросил он с некоторым вызовом, — что же рассказала тебе Диана?

— Ты скажешь, что все это от недоброжелательности.

— Это именно так: женщины, которые ничего не делают, не выносят женщин, которые работают.

(«Женщины, которые ничего не делают…» Эта фраза камнем легла мне на сердце. Это слова не Мориса.)

— А замужние женщины не любят, когда бросаются на шею их мужьям, — произнесла я.

— А какова версия Дианы? — спросил Морис с усмешкой.

Я посмотрела на Мориса:

— А ты как считаешь, кто тут бросился на шею другому?

— Я рассказывал тебе, как это случилось.

Да, он рассказывал в «Клубе 46», но как-то невнятно. Он предложил Ноэли провести с ним вечер, когда она привела к нему свою дочь по поводу анемии. Она согласилась, они оказались в постели… «Женщины, которые ничего не делают, не выносят женщин, которые работают». Эта фраза удивила и больно ранила меня. Морис считает, что женщина должна иметь профессию. Он очень жалел, что Колетта предпочла домашнее хозяйство и семейный очаг. Он даже немного сердился на меня за то, что я ее не переубедила. Но ведь допускает же он, в конце концов, что самовыражение женщины может произойти и другими способами. Он никогда не считал, что я «ничего не делаю». Наоборот, удивлялся тому, как прекрасно я вела дом и неусыпно следила за дочерьми. И все это без малейшего напряжения и жалоб на усталость. Другие женщины всегда казались ему или слишком пассивными, или чересчур беспокойными.

Воскресенье, 24 октября. Я начинаю проникать в смысл игры, которую ведет Ноэли. Она пытается низвести меня до уровня любящей и безропотной жены, созданной, чтобы сидеть дома. Я смогла бы сидеть с Морисом в уголке у огня. Но я считаю возмутительным, что ее он постоянно водит на концерты, в театр. В пятницу я выразила неудовольствие, когда он сказал, что был с ней на вернисаже.

— Ты же терпеть не можешь вернисажей, — возразил он.

— Но люблю живопись.

— Если бы это было хорошо, я бы пошел туда во второй раз с тобой.

Легко сказать. Ноэли дает ему книги. Играет в интеллектуалку. Конечно, я хуже ее знаю современную литературу и музыку. Но, в общем, я не менее культурна, чем она, и не менее умна. Морис писал мне как-то, что доверяет моему суждению больше, чем любому другому, ибо в нем чувствуется одновременно «и образованность, и наивность». Я стараюсь точно выражать свои мысли, ощущения; он — тоже, и ничто для нас не может быть более драгоценным, чем эта искренность. Я не должна допустить, чтобы умничанье Ноэли ослепило Мориса. Я попросила Изабель помочь мне наверстать упущенное. Конечно, втайне от Мориса, иначе он будет смеяться.

Она все призывает меня к терпению. Она уверяет, что Морис по-прежнему заслуживает уважения, и я должна сохранить это уважение, так же как и наши дружеские отношения. Эти разговоры мне полезны. Пока я пыталась разобраться, теряя доверие, осуждая, я утратила верное представление о нем: это правда, что в первые годы его жизнь между кабинетом в фирме «Симка» и крошечной квартиркой с орущими детьми была бы совсем невыносимой, если бы мы так не любили друг друга.

Ведь все-таки ради меня он прервал стажирование в больнице, сказала она. У него были основания затаить обиду. Тут я не согласна. Он отстал из-за войны. Потом учеба стала раздражать его. Он хотел начать взрослую жизнь. В моей беременности были виноваты мы оба, а при Петэне не могло быть и речи, чтобы рискнуть на аборт. Нет, затаить обиду было бы несправедливо. Наш брак стал для него таким же счастьем, как и для меня. И одним из его главных достоинств было искусство в самых неблагоприятных и даже трудных условиях казаться все таким же веселым и нежным. До этой истории у меня никогда не было повода даже для тени упрека.