Плавать Роман не умел.

…Море пылало, впитывая цвет неба и зари. В кубрике стало совсем светло. Трушин выключил лампочку над трапом, прислушался к торопливым шагам боцманов на палубе. И вот в утренней тишине разлился медный звон рынды. Трушин сверкнул зубами и гаркнул во всю мочь: «Паадые-ом, соколики!» И только что мирно спавшая сотня людей слетела с коек, одевалась, сворачивала койки, переговариваясь глухими спросонья голосами.

— Ух и рявкаешь ты, Ромка, будто цыганским кнутом хлещешь, — сказал Зуйков, сворачивая койку в тугой цилиндр. — Прямо звон в ушах.

— Люблю голос показать, да здесь негде, разве на баке за песней да в шторм на рее. Быстро, моряки, быстро коечки в колбаску, без складочек! — гаркнул он и стал помогать Лешке Головину свертывать жесткую койку.

— Спасибо, я сам!

— Сам с усам. На, да живо на палубу! Охота последнему быть?

Большое помещение сразу стало казаться нежилым, и в него ворвались гулкие голоса волн и ветра.

На палубе шла ежедневная утренняя приборка.

Закатав штаны до колен, босые шеренги матросов терли торцами и без того белоснежную палубу, двое со шлангами смывали песок и мыльную пену, а за ними еще одна шеренга лопатила, выжимала досуха воду с поверхности палубного настила. Драили каждую медяшку так, чтобы она горела, как золотая. Словом, в разгаре та «кромешная» приборка, какая бывает только на военных кораблях. На «Орионе» сохранились еще традиции старого парусного флота, когда пятно на палубе или зеленый налет на медном поручне вгоняли в тоску боцманов и считались подлинным позором.

Запели боцманские дудки: «Становись!» Матросы в две шеренги выстроились на шканцах. На мостике появились офицеры в белоснежной форме, сверкало золото на рукавах и потопах. Вахтоппын начальник отдал рапорт командиру:

— На корабле все обстоит благополучно, личный состав в полном наличии, в госпитале — один человек, скорость клипера двенадцать с половиной узлов. За истекшие сутки пройдено двести шестьдесят миль.

Новый день на «Орионе» начался.

Вахтенные коротают время у своих мачт, впередсмотрящие не спускают глаз с ослепительной дали. Океан плавится на солнце, вспыхивают гребни волн. Ветер свежий, ровный. «Орион» несет все свои паруса. Поставлены даже лисель-спирты, вынесенные на тонких «деревьях», принайтованных к концам рей. Свежий, ровный ветер звенит в тугой парусине и в снастях. Белокрылый клипер легко скользит по синей воде, словно берет разбег перед взлетом, и кажется, стоит ему сделать еще небольшое усилие, и он оторвется от поверхности океана.

Старший офицер с главным боцманом обошли весь корабль. Везде образцовый порядок, старший офицер доволен, но не выражает своих чувств: так и должно быть на приличном военном корабле.

На юте матросы заняты такелажными работами. С ними Гарри Смит. Совсем недавно английский матрос считал себя хорошим такелажником, но, попав на клипер, с удивлением обнаружил, что отстает по всем статьям от русских моряков. В паре с матросом Чирковым он плетет мат. Гарри Смит вспотел от напряжения и задетого самолюбия. Чирков, ободряюще подмигивая и добродушно улыбаясь, все время его поправляет, стараясь передать очень хитрый и новый для Гарри способ плетения.

Прислонившись спиной к бухте манильского троса, дремал кочегар Гоша Анархист. Приоткрыв один глаз и глядя на Зуйкова с Лешкой Головиным, которые тоже плели мат, Свищ процедил сквозь зубы:

— Плетете коврик, а зачем?

Зуйков ответил:

— Чтобы ты, Гоша, идучи в гальюн, не посклизнулся и ножку себе не повредил.

— Поскользнусь — встану. Я к тому веду, что не время сейчас коврики плести.

Зуйков спросил:

— Ножи точить?

— В точку! Как говорит Мухта — готовить орудия уничтожения. Наш шарик земной должен быть чистеньким от старья и этих штучек-дрючек. Мы должны все старое уничтожить.

— Голышом остаться?

— Может, и голышом, кто хочет. Полная свобода личности.

Лешка прыснул. Матрос, сшивавший парус, замер с иглой в руке, с недоумением глядя на Свища. У матроса было круглое веснушчатое лицо и наивные голубые глаза. Он робко спросил:

— Взаправду при анархии будут телешом ходить?

— Замри, швея! Девкой бы тебе быть, модисткой. Ишь в краску вдарился. При настоящей анархии в шелк оденешься. Дура!

— В шелк? Шелковая форма будет?

Лешка захохотал.

Зуйков покачал головой:

— Беда с тобой, Гоша, мусором набил тебя твой Мухта.

Свищ ухмыльнулся и, закрыв глаз, погрузился в дремоту.

Зуйков сказал:

— В прежнее время, говорят, таких обормотов под килем протягивали. Привяжут к концу, заведут с носа, протянут — и будто помогало.

Свищ открыл глаз:

— Да?

— Сам не видал, Петрович сказывал.

— Учтем. Может, когда кое-кого и протянем…

Из своей каюты поднялся на палубу отец Исидор. У него кудлатая голова, рыжеватая окладистая бородка, он широкогруд, кряжист, крепко стоит на толстых ногах.

— Батя, давай сюда! — кричат матросы. — Подсоби, отец!

Матросы бросопят рею.

Отец Исидор сбрасывает подрясник и в исподнем, похожий на подгулявшего мужика., пропившего одежонку, берется за канат и тянет изо всех сил, будто один хочет повернуть грот-рей под нужным углом к ветру.

— Шли бы вы лучше, отец, в матросы, — сказал Зуйков, когда снасти закрепили. — Мужик вы во какой, загребным вас посадить — вальки бы ломали.

— Сила во мне, робята, есть. Что говорить. В деревне вырос, что пахать, что косить — помогал отцу. Поп он у меня был многодетный. И мне попом нарек быть, да только вышел я не сухопутным попом, а морским. Дано мне, грешному, поручение направлять по путям господним пьяниц записных да матершинников отъявленных. Не ропщу я, ибо сам грешен. Судьба, видно, такая. Каждому она дана — судьба… А работу люблю, тоскую по ней. Слышите, еще команда! За какую веревку теперь тянуть?