Когда стих дружный смех, Громов спросил:

— О чем там еще разговор шел?

— Да ни о чем, все о деньгах: иду на рубль, трешку да по банку, правда, Новиков с бароном ведут разговоры, да не по-нашему.

В дверях радиорубки появился Стива Бобрин. Матросы встали.

— Садитесь, братцы, вольно. Я не по службе. Тоже за новостями заглянул. Ну и жара. Третью сорочку меняю. Какие новости, Герман Иванович?

— Особенно никаких.

— Как на Дальнем Востоке?

— Неясная ситуация.

— Прояснится к нашему приходу?

— Возможно.

— Хорошо. Я зайду еще вечером, а вы садитесь, братцы. В ногах, как говорят, пет правды.

— Если бы только в ногах, — сказал Зуйков. — Правды — ее пока нигде нету, ваше благородие.

— Надо добиваться, чтобы была.

— Уж будем стараться, ваше благородие.

— Что ты меня все величаешь благородием?

— А как же?

— Ну, как был приказ командира — гражданином.

— По привычке. Ведь она, привычка, вроде смолы. — Зуйков протянул ладони с въевшейся в них смолой. — Как ни мой, а, пока кожа не слезет, так и будет смола.

Матросы подчеркнуто стояли. Бобрин повел плечами, улыбнулся и ушел, еще раз пообещав радисту, что зайдет вечером.

— Что это он зачастил к вам, Герман Иванович? — спросил Громов.

— Видимо, как и всех, его интересуют новости.

Зуйков сказал, садясь на палубу:

— Три сорочки, говорит, уже сменил да к вечеру еще три сменит, а тебе, Нефедов, стирать.

— Да уж не говори. И стирать, и крахмалить.

— Форс наводит чужими руками.

Матросы поговорили о несправедливости в мирной и военной жизни, припомнили застарелые обиды и снова вернулись к событиям на родине. Громов спросил:

— Как думаешь, Герман Иванович, не задавят там нашего брата, пока мы тут прохлаждаемся?

Зуйков смахнул пот со лба:

— Иван, насчет прохлаждения ты брось, я уж промок насквозь. Давай, давай, Герман Иванович, объясняй положение, затем и преем в твоей каюте.

— Скажу прямо, товарищи, что радостного пока только одно: держится Советская власть, хотя уже множество раз за этот год и в Америке, и в Англии, и во Франции, и во всех других странах буржуазные газеты пророчили, что Советы доживают последние дни. А вот уже идет второй год, как совершилась Октябрьская революция, и народная власть держится, несмотря ни на что. В сообщениях различных агентств, которые мне удается слушать, сейчас тон несколько изменился, Советскую Россию стали считать серьезной опасностью, угрожающей всему буржуазному миру.

— Дрейфят буржуи, стало быть? — спросил Зуйков.

— Боятся мировой революции, — продолжал радист. — Везде плохо живется рабочим, и они сочувствуют нам, русским, и постараются и у себя свергнуть власть капитала.

— Вот здорово было бы, — сказал Зуйков, — везде свой трудовой человек правит, тогда и государств не надо, одна Советская власть везде, ни тебе пачпортов, ни границ! Во бы здорово!

— Это будет, обязательно будет, — заверил радист, — а пока тяжело дома. Там первыми начали создавать новый мир.

— Первая борозда всегда трудная, — сказал матрос в темном углу. — Ну давай, давай дальше, а вы, ребята, не перебивай.

— Сам помалкивай!

— Мне што, я молчу…

Радист вытер платком лицо и продолжал:

— У Советской России теперь есть военный флот, Красная Армия и даже авиация, правда, немного аэропланов, но есть. Недавно об этом сообщали англичане. И еще, товарищи, не надо забывать о солидарности, то есть о сочувствии и помощи рабочего класса всех стран нашей революции. Может случиться так, что те войска, которые они посылают сейчас против большевиков или собираются послать, восстанут и присоединятся к Красной Армии. — Радист перевел дух и сияющими глазами обвел притихших матросов.

Молчавший все время Роман Трушин с силой ударил кулаком по колену и сказал:

— Так если все возьмутся, то никто нас не сломит! Никакая, братцы, сила не сломит. Ходу бы нам только! Ветру! Такого ветру, чтобы мачты гнулись, паруса звенели!

Среди ночи с мостика раздалась команда: «Все наверх, паруса ставить!»

По заведенному порядку, прежде чем повторить команду, боцманы, проиграли прелюдию на своих дудках, затем, наклонившись в люки, гаркнули, не жалея «луженых» глоток, и команду, и добавление к ней: «Пошел, пошел, лодыри! Выходи на ветерок!» Далее следовали слова, мало удобные для печати. Бревешкин, увлекшись, вылил в свою витиеватую импровизацию и высочайших особ, и божью матерь с младенцем, и святых угодников, и, как дань времени, «проклятых» социалистов, анархистов и почему-то букинистов, видно и их считая вредной революционной партией.