– Он из-за филина, – сказала Марфа, но руки убрала.

– А я из-за всего. Пустите, ну! Я сам этого купчину сейчас…

Федор как почувствовал – пошел к лошадям. Николка рванулся изо всех сил – и Андрюха его отпустил. Николка швырнул стрелу на арбалет и принялся натягивать тетиву. Федор вскочил в седло, Игнат и Кузьмич – за ним, и в тот момент, когда Николка вскинул арбалет, между спиной Федора и острием стрелы уже встали черные стволы уцелевших деревьев.

– Гадина! – закричал Николка и, прежде чем его успели остановить, спустил тетиву.

Стрела с черным оперением вонзилась в шею управляющего.

Управляющий охнул и схватился за шею.

– Ох, и прострел же, – пожаловался десятнику. – Аж головы не повернуть. Застудил, не иначе…

– Мало тебе, гнида, – прошипел Николка. – Я тебя еще доеду! Я тебе еще вечером покажу, погань!

– Что это ты, малой, показывать собрался? – спросил Андрюха. – Не будет ли? Государь-то…

– Вольно Государю! – глаза Николки загорелись тем темным пламенем холодной злобы и презрения к людям, какое можно увидеть разве что в мрачных глазах старого охотника. – У Государя, чай, угодья – весь мир. Что ему – вырубка какая-то? Людей жалеет. Соль мира. Соль мира, гляди-ка! Миру-то солоно пришлось от соли этой!

– Государь поболе тебя, чай, видит…

– Его святая воля. Я супротив – ни-ни. А только вечером… Я не я буду, если не обращусь… туда!

И ткнул большим пальцем под ноги так, что шевельнулась земля.

– Ты бы полегче с ними, – пробормотал Андрюха, но уже мягче. – Ты ж их не угомонишь потом. Это такие силы…

– А что мне? – Николка ухмыльнулся. – Я – Государев воин. Мне они сродни. Я их подниму, я и уложу, не бойсь. Да и не стану всех-то – так, лишь тех, что выше. Так только – чтоб обгадились разок, да разбежались, портки теряя. Ведь стоят же.

Лешаки переглянулись.

– А пусть, – ожесточенно сказала Марфа. – Пусть пугнет. Так и надо. Позабавимся.

– Нашла время для забавы, – проворчал Андрюха и невольно улыбнулся. – Только ты, Николка, гляди мне, ты бережно с ними, не буди всех…

Митька в порыве чувств обнял Николку за шею.

– Ты, дядь Никола, давай. Ты давай, а я тебе туман сделаю. Я тебе сделаю, что хошь, ты только пугни их, тошных…

Николка потрепал Митьку по голове.

– Ты сделай, бурундучий царь. Я тебе скажу, когда и как, а ты уж сделай.

Егорка подошел к дому, постоял у плетня.

Дом был хорош, велик, добротен, построен на много лет. Толстые бревна, складывающие стены, почернели от непогод. От дома несло ушедшим теплом и давней раздирающей болью. Во дворе возились дети – девочка лет двух-трех и парнишка постарше. Баба с круглым красным лицом кормила кур.

– Эй, красавица, – окликнул Егорка вдруг охрипшим голосом.

– Это я-то тебе – красавица? – фыркнула баба, отряхнув руки и подходя. – Чего надо?

– Мариных дом, что ли?

– Вспомнил, – баба поджала губы, ее лицо сделалось враждебным. – Уехали Марины-то. Вот уж лет двадцать тому. И нечего.

– Что – нечего?

– Шляться тут нечего! – огрызнулась баба. – Клим, куда полез, анафема?! Я вот задам-то тебе!

Егор побрел прочь. На душе было так тяжко, что слезы наворачивались на глаза.

– Ты, цыган рыжий, – окликнули сзади. – На что Марины-то тебе?

Егорка моргнул, обернулся.

Пожилой мужик с сивой бородой, с обветренным лицом в глубоких морщинах, глядел на него с любопытством и скручивал «козью ножку».

– Мать наказывала Ульяне Протасьевне кланяться, – сказал Егорка. – Куда уехали-то?

– Не сказались.

– А тебя, добрый человек, как звать?

Пожилой ухмыльнулся.

– Алемпием. А у тебя, ветром подбитый, никак мать есть?

– Была. Померла.

Ухмылка сползла с Алемпиева лица. Он закурил наконец цигарку.

– Все помрем… А откуда Ульяну знала мать-то твоя?

– Не сказывала…

– А уехали уж давно. Как Фенька-то померла, так и уехали, – сказал Алемпий.

– А где ее похоронили? – спросил Егорка.

– Феньку-то? Да при тракте, за околицей. Известно, как самоубийц хоронят. А на что тебе?

– Отчего – как самоубийц? – Егорка взглянул беспомощно.

– Не слыхал что ли? Да уж оттого… Нечего тут… – Алемпий затянулся и закашлялся. – Так уж…

Егорка тронул его за рукав, заглянул в лицо.

– Дяденька Алемпий, пожалуйста! Сделай милость, расскажи, а то душа у меня будет не на месте!

Алемпий нахмурил брови, отчего они встопорщились, как пучки мха. Вздохнул.