Лаврентий чуть не закричал. Ему показалось – нет, он совершенно отчетливо увидел – как мертвец встает, скрипя костями, протягивает к нему иссохшие руки, вперяется в лицо черными дырами и стонет: «Отдай! Вор!» На лбу выступила испарина. Надо было положить нож, выпросить у мертвого прощения и бежать, а в деревне заказать панихиду – но Лаврентий вдруг понял, что это у него не получится.

Он всей ладонью ощутил деревянную, отполированную бесчисленными прикосновениями рукоять. Она была частью руки, как палец, например. От нее в руку текло восхитительное живое тепло. Лаврентий, чувствуя, как струйка холодного пота ползет вдоль спины, поднес нож к глазам. Провел пальцем вдоль чудесного лезвия – мерцающая, бритвенно отточенная сталь без изъяна. На лезвии вытравлена волчья голова – грубо, точно и прекрасно. Нож казался совершенным, будто уродился сам собою, как цветок или облако, а не был сделан человеческими руками. Лаврентий, не жадный до денег, спокойный к вещам, ни с того ни с сего отчетливо осознал, что не расстанется с этим ножом ни за что. Дерись с ним человек, встань мертвец – они ножа не получат. Его вещь, Битюга. Баста.

– Вор… – прошептал Лаврентий заворожено. – Вор. У мертвого украл. Сволочь.

Он поднял глаза к образам. Их было вовсе не видно в глухой тьме, но Лаврентий вроде бы знал, что они там, и перекрестился, переложив нож из правой руки в левую. Его мучила совесть – но вдруг этот камень как-то сам собой свалился с души. Будто мертвец шепнул Лаврентию на ухо, что дарит ему нож. Отдает. Забирай. Все хорошо.

– Ты уж прости ради Христа, – шепнул Лаврентий, поглаживая пальцами лезвие ножа и наслаждаясь до покалывающего озноба ощущением гладкой холодной стали. – Ты уж прости, бедный человек, но тебе-то нынче нож будто и вовсе ни к чему? Ай, нет?

Он даже чуть улыбнулся и поклонился мертвому. Надел шапку, не выпуская ножа из рук, вскинул ружье на плечо, попятился к двери.

– Царство небесное, вечный покой, – сказал почти в полный голос. – Царство небесное…

Выйдя из избы, Лаврентий тщательно прикрыл дверь. Пошел прочь в состоянии блаженного бездумья, разглядывая нож, ласкавший прикосновением руку, гревший пальцы…

Это была истинно драгоценная вещь. Такая драгоценная, что оценить ее деньгами или, положим, золотом, не представлялось возможным. Потому бедный покойник и держался за нее до последнего мига…

Лаврентия снова полоснул стыд.

Надо бы вернуться, подумал он. Выкопать около этой избы могилу, похоронить кости хозяина, поставить крест – хоть две слеги выломать да связать, а потом непременно вернуться и вырубить уж крест настоящий. Я ж теперь вроде не чужой хозяину-то – чай, наследник…

Лаврентий обернулся – и обмер. Ледяной ужас кривыми когтями вцепился в сердце.

Дома не было.

Как всегда, когда Лаврентий ходил сюда охотиться на куропаток и глухарей, вокруг был только чистый лес без всяких признаков жилья. Лиственницы и брусничник. Между стволов уже сквозило мутное утреннее солнце, и туман потихоньку рассеивался.

Лаврентий зажмурился, потряс головой – и резко открыл глаза. Изба бесследно и непонятно исчезла или ее вовсе никогда не было. Но нож, надежно лежащий в ладони, был, и яркий металл его лезвия не потускнел.

Лаврентий медленно пошел назад, разглядывая на мху следы своих сапог. Следы довели его до зарослей кедрача, потоптались рядом – и все. Дальше по ним, вероятно, можно было бы дойти до самой Прогонной, обладай человек собачьим нюхом.

Лаврентий сел на ствол поваленного дерева, поставил ружье между ног, сжал нож в ладонях и задумался. И чем больше он думал, тем яснее ему становилось.

Окаянная брага. Все-таки вечор было выпито немало. Лаврентий не иначе как задремал на ходу. И ему все это пригрезилось – дом, мертвец… Ведь дома-то тут никогда не было! А нож валялся тут, в кустах. Может, кто-то его потерял? Отличный нож. Повезло.

Тогда все становилось понятно. Не мог же Лаврентий заблудиться в десяти верстах от деревни? Конечно, нет. Вот же этот взгорок, поросший сосенками – уж версты полторы пройти и Броды будут.

Лаврентий ухмыльнулся собственным мыслям. Хотел положить нож в сумку, но сообразил, что прекрасное лезвие прорежет ее, как бумажную. Так и пошел к дому, держа нож в руке.

Чтобы не потерять.

Федор вернулся в Прогонную уже за полдень.

У него было отличное расположение духа. Холодный, солнечный, туманный день был приятен ему, как холодный, настоянный на травах квас – совсем тот же кисловатый терпкий вкус и пряный запах, неожиданная радость и сильное ощущение молодой здоровой жизни во всем теле.

«Как мне все удается! – думал он с удовольствием, идя через двор. – Умный человек везде найдет возможность пожить со вкусом. Забавно, забавно… жить забавно!» Он вспомнил, как Соня Штальбаум, заспанная, смешная и умилительная со сна, как помятый толстый сонный котенок, вытащенный из валенка, куталась в шаль, пила в постели кофе и смотрела на него преданным и влюбленным взглядом… Потешная дурочка, в сущности…

Федор, улыбаясь, вошел в горницу. На столе стоял самовар и чайная посуда; за столом, кроме верных опричников, обнаружился отец Василий. Вид у батюшки был встревоженный, он нервно похлебывал чай, гладил бороду – и в его лице, когда он поднял глаза на Федора, было более мрачной деловитости, чем обычной приветливости.

Игнат курил с брезгливо-насмешливым видом. Иван Кузьмич, зеленовато-бледный, со страшными, черными подглазинами, доливал в чай рому и брякнул графинчиком об чашку.

– Добрый день, батюшка, – удивленно поздоровался Федор, присаживаясь к столу. – А отчего это у вас вид такой… панихидный?