Развернулась и быстро пошла прочь. Холодное солнце в розовом тумане позолотило ее косу, спустившуюся из-под косынки по спине – блестящие пряди ржаного цвета.

Федор смотрел ей вслед – и его нежная улыбка становилась хищной… и горько-сладко было.

Горько-сладко…

Настоящая красавица. И такая смелая, такая… живая… Не то, что городские женщины – недопеченное сырое тесто, сонные глаза, вялые руки… Жар Оленкиной крови зажег и Федора, разбудив крепчайшую смесь чувств – желания, охотничьего азарта, веселой злости, ощущения собственной силы…

Настоящая добыча. Его добыча.

Егорка увидел костер между лиственничными стволами еще издалека.

Попытался, подходя ближе, распалить сердце, рассердить себя – но не вышло. Так радостно было видеть их костер, их самих, так покойно…

«Не буду любезничать с ними», – пообещал себе Егорка, но выйдя на поляну, был уже вовсе не уверен, что это обещание сдержит.

Пламя, золотое, зеленое, голубое, полыхало посреди поляны, не касаясь земли, не трогая хвои и опавших шишек, не трогая мха, разливая вокруг мягкое живое тепло. Четверо бесстыдников, охламоны, нарушившие Государеву волю, развалясь, сидели на мху вокруг костра – и встали Егору навстречу.

– Здорово, Егор, – Андрюха, чудесно улыбаясь, протянул руку. – Вот не ждали мы тебя, обрадовал…

Егорка руки пожал и Андрюхе, и Николке, и даже Митьке, который подсунулся тоже, присел рядом с ними к огню, но вид на себя попытался напустить хмурый и суровый.

– Нечего тут, – сказал сердито. – Чуть все не испортили мне.

– Да ты не серчай, Егорушка, – Марфа так и лучилась ласковостью, так и мурлыкала, как кошечка. – Мы ж ничего дурного и не желали, так только, самую малость позабавились…

– Негоже людей против леса настраивать. И так они на нас – как враги…

– Да брось, друг ситный, – ухмыльнулся Николка. – Они нам так и так враги, а пуганые хоть стеречься начнут.

– Ага. Вот кто тут воду мутит. Ты в этой разбойничьей шайке главный атаман, да, страж?

Николка ухмыльнулся еще душевнее, обнял Егора за плечи, сказал проникновенно:

– Не бойсь, Егорка, ничего не будет. Я ежели и поднял которых, так уложил уже – чего там теперь жилы-то тянуть? А мужики эти – ты послушай меня – они сволочи распоследние. Им что зверя даром убить, что дите обидеть – все это в радость, им чужая боль – в смех, я знаю…

– Что, страж, в охотники метишь?

– А что? Коли и в охотники – все жизнь спасать. Мечу – не мечу, а пойду, коли нужда будет. Ежели болит душа у меня…

– А за людей-то этих?

– А чего с ними сделается, дядя Егор? – Митька улегся к Егору на колени, заглянул в глаза снизу вверх. – Мы ж ничего, не до смерти их пуганули, зато они сегодня деревья губить не приперлись… Эвон, на бережку сидят!

Егор печально улыбнулся, растрепал Митькины волоса – ржаную солому, русую, золотую – вздохнул.

– Никак, ты, Андрюха, вправду думаешь страхом людей от леса отвадить?

– Не знаю я, Егорка. Я слыхал, у тебя в этой деревне, в Прогонной этой, будь она неладна, мать жила… все я понимаю. Что думаешь и лесу пособить, и людей выручить, чтоб и волки сыты, и овцы целы… все понимаю, а не могу глядеть, как они тут охальничают! – Андрюха рванул шнурки плаща. – Тошнёхонько, Егорка! Они ж душу мою режут, по живому месту режут!

Егорка сидел неподвижно, гладил Митьку по голове, смотрел в огонь. Слушал, молчал. Наконец спросил:

– Слышь, Андрюха, а ты давно взял это место?

– Не то, чтоб уж давно по нашему счету, а по людскому – годов уж сорок будет… А на что тебе?

– А скажи-ка ты мне, – Егор чуть замялся. – Скажи… вот кто из лешаков в Прогонной бывал? В самой деревне, и вернулся с людским духом? А?

Андрюха поскреб бороду.

– Из лешаков аль вообще из дивьего люда?

– Нет, кровный хранитель.

– Не упомню сразу-то… А на что тебе?

– А сам не ходил?

– К чему мне? Я – природный лешак. Душно в деревне-то, тесно, лес манит. К околице подходил разве, на стадо посмотреть, по зимам волков отгонял, а так, чтоб в самую деревню – нет, не бывал. Да на что тебе?

Егорка промолчал. Зато Марфа вдруг сказала мечтательно:

– А помнишь, Микитич, Государева гонца? Лет с десять назад аль поболе… Что со мной ржи глядеть ходил? Молодчик такой, глаза синие-синие, как василечки…

Андрюха хмыкнул.

– Да не десять, а уж одиннадцать-двенадцать тому… Помню я, помню. Не понравился он мне о ту пору. Точно что глазки синие, лицо умильное такое, да и глядел на тебя, как на землянику… разлакомился… Не люблю таких-то – силы живой много, а надежности настоящей нет. Так и ищет, где позабавиться… Коли бы не Государево письмо, показал бы я ему, где порог, где дверь.