Не укрылось от взгляда Исмаила и кое-что еще. С другой стороны машины, не разгибаясь, работала лопатой Хацуэ. Она раскапывала снег до черной земли и бросала землю под колеса машины.

Через четверть часа они втроем шли к его «крайслеру». Шина на заднем колесе «виллиса» оказалась проколота упавшей веткой; ветка все еще торчала между поперечных балок моста. Заднюю часть выхлопной трубы тоже повредило. Машина была совершенно выведена из строя, Исмаил видел это, но Хисао не сразу согласился с ним, пытаясь лопатой помочь обреченной машине. Исмаил минут десять помогал ему, после чего предложил старику пересесть в «крайслер». Еще через пять минут Хисао поддался настойчивым уговорам Исмаила, смирившись с неизбежным. Он открыл дверцу машины, положил в салон лопату и вытащил пакет с продуктами и канистру с керосином. Хацуэ продолжала молча копать со своей стороны, бросая землю под колеса.

Наконец старик обошел «виллис» и сказал дочери что-то по-японски. Она перестала копать и вышла на дорогу; тогда Исмаилу удалось как следует разглядеть ее. Он говорил с Хацуэ всего за день до этого, утром, на втором этаже суда, где она сидела на скамейке спиной к сводчатому окну как раз напротив кабинета юридического советника. Ее волосы были собраны в низкий пучок, такой же, как и сейчас. Она четыре раза повторила ему, чтобы он уходил.

— Привет, Хацуэ, — поздоровался Исмаил. — Я бы мог подбросить тебя с отцом до дома.

— Отец говорит, что согласен, — ответила Хацуэ. — И благодарит за помощь.

Они втроем пошли вниз по склону к «крайслеру»; Хацуэ шла за Исмаилом и отцом, неся с собой лопату. Когда они уже проехали порядочное расстояние, пробираясь через снег вдоль залива, Хисао, с трудом говоря по-английски, рассказал, что дочь на время судебного процесса перебралась к нему, так что Исмаил может высадить их у его дома. Потом старик рассказал, как прямо перед машиной упала ветка; чтобы не наехать на нее, он нажал на педаль газа. «Виллис» затормозил как раз над веткой и угодил колесом в канаву.

Исмаил вел машину и, слушая, вежливо кивал: «ясно… да, конечно… понимаю…»; только раз он осмелился глянуть в прямоугольник зеркала заднего обзора на Хацуэ, задержав взгляд на целых две секунды. Он увидел, что она изо всех сил делает вид, будто ей интересно смотреть на пейзаж за стеклом, будто зрелище бурана целиком захватило ее. Исмаил заметил, что ее черные волосы намокли от снега так, что хоть выжимай. Две пряди выбились из безупречной прически и прилипли к замерзшей щеке.

— Да уж, натерпелись вы от этого бурана, — посочувствовал Исмаил. — И все же… снег такой красивый! Ведь правда? А как красиво опускаются снежинки!

Еловые лапы пригибались под тяжестью снега, снег лежал толстым слоем на оградах и почтовых ящиках, дорогу, по которой они ехали, тоже всю замело, и нигде не было видно ни единой живой души. Хисао согласился с Исмаилом, закивав, что «да, очень, очень красиво». Как раз в этот момент его дочь резко повернула голову; их с Исмаилом взгляды встретились в зеркале. Исмаил узнал тот непонятный взгляд, который она бросила на него тогда, в суде, когда он пытался поговорить с ней перед началом слушаний. Исмаил и сейчас не понимал, что скрывает в себе ее взгляд — упрек, печаль, глухую боль или все сразу. А может, даже разочарование.

Прошло немало лет, но Исмаил так и не научился распознавать движения души Хацуэ, по ее лицу ее лицо. Если бы не старик, думал Исмаил, он бы напрямую спросил Хацуэ о том, что она имеет в виду, глядя на него подчеркнуто сурово и не произнося ни слова. В конце концов, что такое он сделал ей? Из-за чего она так злится? Исмаил подумал, что скорее у него есть на то право; однако прошли годы, и раны, нанесенные ею, перестали наконец кровоточить, затянулись, и злость ушла. Но на ее месте осталась пустота, Исмаилу так и не удалось заменить это чувство каким-нибудь другим. Иногда они встречались — между рядов в лавке Петерсена или на улице, — и тогда Исмаил, как и Хацуэ, отворачивался, только не так поспешно; они строго придерживались установившегося правила. Три года назад Исмаил вдруг понял, до чего Хацуэ погружена в свой собственный мир. Она шла с дочкой по улице, остановилась и, поставив сумочку на тротуар, нагнулась завязать дочке шнурки на ботинках. И даже не почувствовала его взгляд. Исмаил смотрел, как она возится со шнурками дочки, и вдруг понял, что представляет собой ее жизнь — у Хацуэ есть дети, есть муж, с которым она каждый день ложится в одну постель. Исмаил сделал все, чтобы забыть ее, забыть и не вспоминать. Осталось только смутное ощущение надежды, причудливой фантазии о том, что однажды Хацуэ вернется. Он даже не представлял себе, как такое может случиться, но никак не мог отделаться от ощущения, что ждет ее, что настоящее время всего лишь промежуток между годами, которые у них были и еще будут.

Хацуэ снова вперила взгляд в окно и произнесла:

— Твоя газета…

И снова замолчала.

— Газета? — переспросил Исмаил.

— Этот суд, суд над Кабуо… он несправедливый, — заговорила Хацуэ. — Ты должен сказать об этом со страниц своей газеты.

— А что в нем несправедливого? — спросил Исмаил. — Что именно? Я бы написал, но ты мне объясни.

Она все еще смотрела в окно, так и не убрав влажные пряди со щеки.

— Все, все несправедливо, — с горечью в голосе отозвалась она. — Кабуо не убивал, он не мог убить. Они разыскали этого сержанта, который подтвердил, что Кабуо — убийца, но ведь это все предрассудки. Ты слышал, что говорил сержант? Будто бы он в высшей степени способен на такое. Будто бы он настоящий убийца. Напечатай об этом в газете, приведи слова сержанта, расскажи о несправедливости. О том, что весь судебный процесс, с начала и до конца, несправедлив.

— Мне понятны твои чувства, — ответил Исмаил. — Но я ведь не юрист и даже не знаю, должен ли был судья отклонить свидетельские показания сержанта или нет. Надеюсь, присяжные все же вынесут справедливое решение. Может, я и мог бы написать об этом колонку — как все мы надеемся на правосудие, на справедливое решение суда.

— Этого суда вообще не должно было быть, — возразила Хацуэ. — Все, все неправильно! Все!

— Я тоже не могу оставаться равнодушным к несправедливости, — ответил Исмаил. — Но иногда мне кажется, что несправедливость… это часть всего. Не знаю даже, стоит ли надеяться на справедливость, стоит ли думать, будто мы имеем на нее право. Или даже…