— Слава богу! — воскликнул тогда больной, обращаясь к отцу Сен-Венсану.— Теперь сестра не обманывается на мой счет. Я этого не знал; значит, мне перед смертью надо пережить еще и этот стыд; чувствую, отец мой, что велико будет это бремя. Благодарю вас, Марианна, не упрекайте себя ни в чем — вы оказали мне услугу; сестре все известно, и я должен буду краснеть перед нею.

Я едва не закричала от душевной боли, услышав такие речи. Вошла госпожа де Миран в сопровождении Вальвиля; мои слезы и рыдания удивили ее; господин де Клималь это заметил.

— Подойдите, сестра,— сказал он.— Я бы не просил вас удалиться, если б не боялся вашей нежной любви ко мне. Мне нужно было сказать кое-какие вещи, для вас нестерпимые; но ничего не останется скрытым — отец Сен- Венсан будет так добр, что все перескажет вам; да вы, слава богу, основное уже и знаете; мадемуазель Марианна сообщила вам достаточно, чтобы вы могли судить обо мне. Я бессовестно поступил с нею; отец Сен-Венсан доверил ее мне, но уж в более дурные руки она не могла бы попасть. Ныне я передаю ее в ваши руки. Пусть к той сердечной приязни, которую, как мне показалось, вы питаете к ней, прибавится и та привязанность, которую вы чувствовали ко мне,— Марианна более достойна ее, чем я. Ваше сердце, любившее меня,— вот сокровище, которое я оставляю ей в возмещение за то, что в моем сердце она нашла так мало чести и добродетели.

— Ах, брат, дорогой брат! Что вы собираетесь мне сказать? — ответила ему госпожа де Миран, заливаясь слезами почти так же, как я.— Покончим, прошу вас, покончим с этим. Мне так горько, что больше я не могу об этом слышать. Да, я беру на себя заботы о Марианне, она всегда будет мне дорога, можете в этом не сомневаться,— сейчас вы дали ей права над моим сердцем — вечные права. И вот все уже сказано, не надо больше говорить об этом, вы же видите, как нам всем тяжело; довольно, дорогой брат, разве вам можно говорить так долго? Вы уже устали. Как вы себя чувствуете?

— Чувствую, что скоро предстану перед господом,— ответил он.— Я умираю, сестра. Прощайте, отец мой! Поминайте меня в своих святых молитвах — вы ведь знаете, как я нуждаюсь в них.

С трудом выговорив эти слова, он сразу же впал в беспамятство и был так слаб, что казалось, вот-вот испустит дух.

Тут явились двое врачей. Монах ушел. Вальвилю и мне велели выйти, пока будут пытаться помочь больному. Госпожа де Миран пожелала остаться, а мы перешли в залу, где нашли близкого друга господина де Клималя и двух его родственниц, только что прибывших.

Вальвиль не пустил их в спальню, сказав, что больной без сознания и надо подождать, как будет дальше; допущен был только приехавший при нас аббат, духовник умирающего.

Сев рядом со мною, Вальвиль тихонько объяснил мне, кто такие те трое посетителей, которых мы застали в зале.

Я имею в виду друга господина де Клималя и двух его родственниц — пожилую даму и молодую девицу, ее дочь.

Друг показался мне человеком холодным и учтивым, это был судейский сановник, по виду лет шестидесяти.

Матери молодой девицы можно было дать лет пятьдесят, пятьдесят пять: маленькая и довольно полная брюнетка, очень некрасивая, с широким, плоским лицом; черные ее глаза сначала казались живыми, а потом только любопытными и беспокойными — такие бегающие глазки, высматривающие, чем бы потешить пустую, праздную душу их обладательницы, которой в самой себе нечего видеть. Ведь у иных людей любопытство разыгрывается от полного отсутствия у них мыслей; оттого-то они так жадно и устремляют взоры на посторонние предметы, тем более что никаких впечатлений у них не остается — что вошло, то и вышло; такие люди всегда смотрят, всегда слушают, никогда не думают. Мне хочется уподобить эти натуры зевакам, которые всю свою жизнь проводят у окна и глазеют, любопытствуя, что делается на улице,— вот какое представление составилось у меня о них самих и о складе их ума.

Такова была и та женщина, о которой я вам говорю; впрочем, тогда я не судила о ней так, как теперь, когда вспоминаю о ней; мои наблюдения, как бы ни были они в ту пору остры, еще не приводили меня к такого рода размышлениям, но я нашла, что у этой дамы очень неприятный характер.

Прежде всего ее глаза ринулись на меня и пробежали по мне; я говорю «ринулись» и «пробежали», зная, что это неупотребительные выражения, но мне хочется обрисовать, с каким жадным любопытством она принялась меня разглядывать,— от таких взглядов просто жуть берет!

От смущения я не знала, куда деваться, мне оставалось только рассматривать ее в свою очередь, чтобы она перестала глазеть — иной раз это помогает, и я не стану описывать, как мне докучала ее назойливость.

Действительно, дама оставила меня в покое, но ненадолго — вскоре она уже опять стала преследовать меня своим любопытством.

То она разглядывала мое лицо, то мой чепчик, потом принялась изучать мой наряд, мой стан.

Я случайно кашлянула, она с удвоенным вниманием стала наблюдать, как я кашляю. Я вынула из кармана носовой платок. Как я буду с ним обращаться? Новое и весьма интересное для нее зрелище, новый предмет любопытства.