Бэр остановился, вцепившись в лесину когтистыми лапами. И затряс головой, то ли отбиваясь от пчел, то ли отмахиваясь от Радогорова укора. Борть уже рядом, только лапу протяни. Но сук под задней лапой вдруг хрустнул, обломился и лакомка с визгом полетел к земле.

– А поделом тебе, сластена. Не будешь на чужое зариться.

Радко не мог сдержать смеха, глядя на обиженную, расстерянную морду зверя.

– Сказано же было, не время еще! Добро еще, что мне на глаза попал. А ну как дедко бы нагрянул? Уж почесался бы тогда. – Начал он увещевать зверя. – Сказано же, не время. Лучше иди ко мне. Так и быть, угощу… Не последнее съел. Хоть и не следовало бы. Пакостлив больно.

И развернул тряпицу с остатками хлеба.

Бэр, хотя, какой он бэр, дитя не разумное, жалобно постанывая и жалуясь, закосолапил к нему. Радко заурчал, дружелюбно примиряющее, приглашая его к трапезе.

– Эко брюхо то отростил. На лесину влезть не мог, а туда же. И не совестно тебе на чужое глаза пялить, будто по доброму нельзя? Сам подумай, кто бы родичу отказал?

Свято верил Радко в близкое родство со зверем. Трепал его безбоязненно по толстому загривку, оглаживал побитые о дерево бока. И не уставая выговаривал.

– Это хорошо, что мне на глаза ты попался, а не кому чужому. Враз бы с рогатиной спознался. С опаской ходить надо, и по сторонам поглядывать.

Бэр не спеша сжевал краюху, не переставая жаловаться, и, не говоря худого слова, скрылся за деревьями. А Радко еще долго слышал его стоны и визгливые жалобы, с улыбкой думая о том, что от дедовой палицы ему приходилось не слаще. Разве, что жаловаться не кому было.

Свернул тряпицу, сунул ее за опоясок и, не спеша, направился к озерцу, где накануне поставил векши., уносясь мыслями в воспоминания.

Да, только опустятся на лес сумерки, затопится огонь в очаге, потянется дым по своду к лазу, а Радко уж тут как тут. Но волхв с разговорами не спешит.

Перебирает корешки, перетирает их в каменной ступке каменным же пестиком, нашептывая не понятные слова, мелкотит листочки, вяжет в холстяные мешочки и узелки и раскладывает на, прилаженные по углам, полки. А то разглядывает, принесенные из леса, каменья.

– Дедко Вран, - Канючит Радко. – И как же те несмысленные люди ходят? Их же ночью испугаться можно. А то и…

Но волхв, поперешный дед, пока не нашепчется вдосталь, и глазом не поведет в его сторону. Знай пыхтит и пыхтит себе в удовольствие. А бывает и прогонит его вон, якобы для тайного слава, коего Радку по молодости лет и слышать нельзя, а видеть тем паче.

– И волхвы же они, отрок, - Открывал, наконец, рот волхв, так словно и не заканчивалась прошлая его речь, и не минуло после нее ночи – дня. – коим рядом ставить не кого. Кому родиться ли, умереть, хворь ли, невзгода какая, к слову, неурожай ли, войне ли быть. Все по звездам угадывают.

– Как мы по древу?

Задумается Вран, почамкает губами, отплюнет, угодивший в рот, ус.

– Как тут ответишь, Радко? Древо, оно всегда перед оком. И не слукавит, не солживит. Вон оно стоит напрямь. Как ему слукавить? Хотело бы слукавить, а как? А к звезде конем скачи, так не доскачешь. Сказывают, у каждой место свое и свой путь.Черное у них волхвование. Не наше. А то и совсем подлое получается. Порчу ли какую наслать, сглаз ли учинить… А то и хворь – немочь. Бывало и так, что умер человече, а его вновь спустя недолго на ноги ставят.И и ходит так прытко! Сам зрел! – Старик даже рукой взмахнул для убедительности. – Он, человек тот, понять ничего не может, - что поймешь, коли помер, - а ноги сами шагают и шагают. А он таращит глаза в разные стороны и хлуп - хлуп! Говорю же, черное то волхвование. Магией зовется. Против людей оно. И боги у них тоже не нашенские. Кто с песьей головой, кто с птичьей, а то и вовсе с невесть какой. Или вот еще, Радко, видел я человеков. Ликом они желты, как лист в осеннюю пору. А око узкое – узкое. У тебя, разбуди среди ночи, и то глаза шире открывается. А они рекут, что узкое око от богов черных убережет. Не всяк в такое око заберется. Но на ум востры и на рукоделье разное даровиты.

Говорит – говорит старик да и уснет на полуслове. А от Радка сон бежит. Так и видятся ему эти в темноте диковинные люди с лицом, как осенний лист. А во сне до утра, пока не пробудится от голоса волхва, перед очами покойники оживают и у их очага грудятся, от могильного хлада отогреваются.

– Дедко, а дедко!

Не слышит старый волхв. Только храпотки и булькает слюна, в трепещущей от храпа, бороде.

А сон еще далее бежит. И сердце в его груди бьется часто и гулко. Сколько исходил дорог, сколько сапог истоптал старый Вран, пока не прибился к их роду.

– Но это, Радко, долго надо идти. От лета до лета иди и не дойдешь. – Бормочет во сне Вран. Сам старик спит, а память все не успокоится. – А путь туда откроется, если встать лицом на полдень и идти, идти, а потом сразу на шуйцу взять. А как доходить, так на одесну принять…

В лес ушел, на той же ноге не воротишься. Заманивает, затягивает он, лес этот. А они в их земле светлые и ласковые. Дубы матерущие темноты и тесноты не выносят. Они простор любят. Не как в тех лесах, что на полночь угрюмой полосой чернеют. От тех лесов даже в ясный день стужей наносит. И от леших должно быть не протолкнуться.