Лечебница, построенная в неоготическом стиле и основанная во времена королевы Виктории, занимала просторное здание и обширную территорию, расположенную между лесистыми холмами Далвича и стадионом Кристалл Палас. Из окон верхнего этажа, выходящих на северо-запад, в хорошую погоду открывалась панорама Лондона. Впрочем, памятники архитектуры с такого расстояния разглядеть было невозможно, разве только тогда, когда солнце отражалось от поверхности реки и границы города приобретали четкие очертания.

Здесь, в лечебнице, Ситону многое не нравилось. Но его падение было таким внезапным и таким ужасным, что он не находил в себе сил не только на ненависть к этому заведению, но и даже на отвращение к нему. Тем не менее некоторые места внушали ему непреодолимый страх. Его страшила теснота кабин лифтов с железными дверьми, которые непременно следовало плотно закрыть, прежде чем запертая камера, астматически вздыхая, будет ходить вверх-вниз по скрученному кабелю. Страшился он и лестничных пролетов — сумрачных каменных колодцев с пурпурными ступенями «под мрамор» и бронзовыми перилами. Нет, ему совсем не нравились лестничные пролеты. Поэтому он не поднимался на верхние этажи, где находились комната отдыха с телевизором и библиотека. Все окна там были крепко-накрепко заперты. В результате Пол практически лишил себя возможности любоваться видом Лондона.

Отдельные аспекты больничного быта наносили ему душевные раны, неожиданные и потому не встречающие должного противодействия. Еда была вполне терпимой, но все же не домашней. Сладковатый металлический запах пара в хозблоке и каждодневные рагу до смешного контрастировали со стряпней Люсинды, которая с вдохновенной небрежностью, проявлявшейся во всех ее творениях, колдовала над плитой на крохотной кухоньке тесной квартирки в Ламбете в то незабываемое лето их совместной жизни, когда Ситон самодовольно считал, что эти мгновения растянутся на годы. А может, и навсегда.

В лечебнице часто передавали музыку через старую ретрансляционную систему. Динамики, похоже, были повсюду, поэтому не слушать никак не удавалось. Более того, никто не интересовался предпочтениями пациентов. Тот, кто делал подборку, питал особое пристрастие к песне Марвина Гэя «Abraham, Martin and John». Ситон и сам ее когда-то очень любил. Правда, до недавних событий. Теперь, в этих стенах, он каждый раз ждал строфы о том, как хорошо умереть молодым, вспоминал брата, утонувшего в Хэмпстедском пруду в двадцать один год, и неизменно поражался бесхитростной правдивости этих слов.

На территории лечебницы был даже свой лабиринт, правда основательно запущенный. Ряды густых кустов были подстрижены весьма небрежно, и, только попав туда, можно было догадаться, что это такое. Ситон решил, что, должно быть, один из бывших владельцев увлекался готикой. И его имение стало похоже на фантастические творения прерафаэлитов. Вот так и появился парк, а затем — лабиринт в его восточной части.

Как-то раз — уже пробыв в лечебнице недели две — Ситон в сопровождении симпатичной медсестрички из Дандалка попал в лабиринт, где вскоре они потеряли друг друга. Начинало темнеть, и Ситон, чувствуя, как в душе начинает зарождаться страх, изо всех сил старался найти выход. Но, поняв, что окончательно заблудился, он сломался. Санитары нашли его по истошным воплям. От ужаса он обделался. Его пришлось привязать к кровати и ввести успокоительное, настолько сильным оказался приступ паники, когда он очутился один посреди лабиринта. Ситону кололи торацин, но рассудок к нему вернулся лишь через два дня, а ясное осознание происшедшего — еще через неделю. Тогда Пол горько зарыдал от стыда за то, что сделал из себя всеобщее посмешище, и за то, как низко он пал.

Именно в лечебнице он впервые увидел привидения. Строго говоря, три ухмыляющиеся фигуры в зеркале, явившиеся Ситону в доме Фишера, он тоже отнес к разряду привидений. Но то были злобные духи, покушавшиеся на его жизнь, — в этом Пол был уверен. Привидения, которые он встречал в лечебнице, появлялись в самых неожиданных местах и, одетые сообразно своей эпохе, застывали, взирая на него мертвыми глазами. Со временем он стал достаточно бдительным и не позволял застичь себя врасплох, научившись предвосхищать их приход. Больше всего он ненавидел моменты, когда, проснувшись среди ночи, чувствовал, что привидения сгрудились в дальнем углу палаты и наблюдали за ним, спящим. Лунный свет ложился полосами на их заплесневелые одежды и бессмысленные лица. Они безучастно глазели на Пола. Но их присутствие, хоть и безмолвное, все же докучало ему. Среди них не было ни одного, кого бы Пандора упомянула в своем дневнике. Возможно, она была с ними знакома, но сочла не заслуживающими внимания. Возможно, она их никогда не знала. Она попала под чары Фишера и волей-неволей — ненадолго — стала его приспешницей, посвятив ему короткий, но трагический отрезок своей загадочной жизни.

Ситон уклонялся от общения с лечащими психиатрами. Вместо этого он предпочитал изучать стены в помещениях, где с ним проводили так называемые собеседования. Ему было стыдно за себя. За то, что неделя за неделей транжирит и без того скудные средства, выделяемые на общественное здравоохранение. Но встречи эти происходили не так уж часто. И он причинял государству ущерб не по своей воле. Его расспрашивали о снах. Он, конечно, мог бы поведать им о Люсинде в плиссированном шелковом летнем платье, траурном цилиндре, поля которого приминали ее рыжеватые волосы, с моноклем в глазу и широкой ухмылкой на мертвых губах. Он мог рассказать о женщине с маленьким мальчиком, спасающейся бегством в знакомом лесу. Ребенок в рваном исподнем дрожал от холода, а жемчужное ожерелье женщины цеплялось за колючки и толстые сучья. А еще ему являлся безобразный зверь со зловонным дыханием. Зверь рыскал где-то на задворках сознания Ситона, вызывая у него непроизвольное мочеиспускание. Нет, Пол не думал, что смог бы описать врачам свои сны. Если бы он на это решился, то, скорее всего, кончил бы свои дни в смирительной рубашке, какие носили воображаемые обитатели психушки — бывшего дома Фишера — за бесчисленными дверями в комнаты-палаты.

Его навестила мать. Он увидел, что после смерти Патрика она стала ходить с палочкой. Мать погладила его по руке, попеняв на то, что он так похудел. Ситон смахнул слезу и заверил ее, что обязательно поправится.

— На это нужно время, — сказал он. — Время — лучший доктор.

— И молитва, — добавила мать и поднялась. — Твой друг Майкл держит меня в курсе. Приятный юноша, этот Майкл. Из Ливерпуля.

Пол знал, что из всей Британии мать почему-то отдает предпочтение именно Ливерпулю. Он кивнул: