Но к этому Эйми была готова. Она быстро изменила тактику и сделала упор на родительские страхи: «Если бы у меня был свой телефон, со мной всегда можно было бы связаться. Вы могли бы знать, где я, двадцать четыре часа в сутки семь дней в неделю. А если вдруг возникнет какая-нибудь проблема…»

Этот аргумент оказался решающим. Матери отлично знают избитую истину: секс и желание быть как все являются отличным стимулом, но никакой побудительный мотив не может сравниться со страхом.

Телефон был переключен на голосовую почту. Жизнерадостный голос Эйми — она записала обращение на автоответчике сразу, как только получила телефон — предложил Клэр оставить сообщение. У Клэр голос дочери почему-то отозвался болью, хотя причины она не понимала.

Услышав сигнал, Клэр сказала:

— Привет, дорогая, это мама. Перезвони мне, ладно? — и повесила трубку.

Эрик по-прежнему читал газету.

— Она не ответила?

— Интересно, как ты догадался? Наверное, потому, что я попросила ее перезвонить.

Услышав сарказм в ее голосе, Эрик нахмурился.

— У нее мог сесть аккумулятор.

— Наверное.

— Она всегда забывает его зарядить, — заметил он, осуждающе качая головой. — Где она собиралась ночевать? У Стеффи?

— У Стейси.

— Верно, хотя и не важно. Надо позвонить Стейси.

— Зачем?

— Я хочу, чтобы она вернулась домой. Ей сдавать самостоятельную работу в четверг.

— Но сегодня воскресенье. И ее только что приняли в колледж.

— И ты считаешь, что теперь можно ничего не делать?

Клэр передала ему трубку.

— Звони сам.

— Хорошо.

Она дала ему номер, он набрал его и прижал трубку к уху. Клэр слышала, как вдалеке хихикали младшие дочери, а потом одна из них закричала, что это не она. Когда трубку взяли, Эрик откашлялся и произнес:

— Здравствуйте, это Эрик Биль, отец Эйми Биль. Она все еще у вас?

Ни его лицо, ни голос не изменились, но Клэр увидела, как побелели костяшки пальцев, державших трубку, и внутри у нее что-то оборвалось.

В Майами Майрона посетили две противоположные мысли. Первая: здесь такая чудесная погода, что нужно переехать сюда самому, — и вторая: здесь слишком много солнца. Все было таким ярким, что даже в аэропорту Майрон невольно морщился.

Для родителей Майрона солнце проблемы не представляло: на Эллен и Але Болитар были огромные солнцезащитные очки, подозрительно напоминавшие те, которыми пользуются сварщики, хотя и не такие стильные. Отец и мать встречали его в аэропорту. Майрон просил их не приезжать, так как вполне мог добраться на такси, но отец настоял на своем.

— Разве я не всегда приезжаю встретить тебя в аэропорт? Помнишь, как ты вернулся из Чикаго после той снежной бури?

— Папа, это было восемнадцать лет назад.

— И что? Ты думаешь, я разучился ездить?

— И тогда это был аэропорт Ньюарка.

— Восемнадцать минут, Майрон.

Майрон закрыл глаза.

— Я помню.

— Ровно восемнадцать минут.

— Я помню, папа.

— Именно столько времени нужно, чтобы доехать от дома до терминала А ньюаркского аэропорта. Я специально засекал время, помнишь?

— Да, так и было.

И вот родители в аэропорту с темными от загара лицами и новыми печеночными пятнами. Когда Майрон спустился по эскалатору, мать бросилась к нему и обняла, будто он был военнопленный, возвращавшийся домой из Вьетнама в 1974 году. Отец держался сзади с довольным видом. Майрон обнял мать — ему показалось, что она стала еще меньше. Пребывание здесь оборачивалось тем, что родители высыхали и темнели, становясь похожими на гигантские сморчки.

— Надо забрать твой багаж, — сказала мать.

— У меня только ручная кладь.

— Всего одна сумка?

— Я же приехал только на одну ночь.

— И все же!

Майрон внимательно разглядывал ее лицо и посмотрел на руки. Увидев, что они стали дрожать сильнее, он почувствовал, как защемило сердце.

— Что? — спросила она.

— Ничего.

Эллен покачала головой:

— Ты никогда не умел врать! Помнишь, как я застала вас с Тиной Вентура, а ты сказал, что ничего не происходит? Ты думаешь, я не знала?

Первый год старшей школы. А если поинтересоваться у родителей, что они делали вчера, то и не вспомнят. А вот все, что было в его детстве, помнят так, будто только что просмотрели это в записи.

Он шутливо поднял руки, сдаваясь.

— Попался!

— Так что не умничай! Я все помню!

Они подошли к отцу, и Майрон поцеловал его в щеку. Он всегда так делал — это остается с тобой на всю жизнь. Кожа была дряблой. Все тот же запах лосьона после бритья «Олд спайс», хотя и не такой выраженный, как раньше. Но к нему примешивался еще какой-то запах, и Майрон решил, что это запах старости. Они направились к машине.