«Вывески, указатели», «Эмалированная посуда» …Эх, и занятно было там наверху, просто загляденье. Нет, какой идиот! Отлично, сын мой, большое тебе спасибо, продолжай в том же духе. Ох, умрешь со смеху!

А Борнемана-то в Штеттине снова в кутузку засадили… Вызвали туда его жену, первую, настоящую. Ах, господин комиссар, оставьте ее в покое, она под присягой по-честному показывала, — думала, что так оно и есть. Ну и мне годика два еще накинут, — подумаешь годом больше, годом меньше…

А вечером у Франца с Мицци в комнате сплошное умиление. Смеются они, обнимаются, целуются, друг на друга не наглядятся.

— Ведь я тебя чуть не убил, Мицци. Здорово я тебя отделал.

— Пустяки. Главное, ты вернулся.

— Ну, а тот, Рейнхольд, сразу ушел?

— Да.

— Что ж ты меня не спросишь, Мицци, зачем он приходил?

— А зачем спрашивать?

— Разве тебе не интересно?

— Ни капельки.

— Нет, ты послушай, Мицци…

— Да нет же, и слушать не хочу, все это — чепуха.

— Ты о чем?

— Да о том, что ты будто хочешь меня ему продать.

— Ах, Мицекен…

— Теперь я знаю, что это вздор.

— Он хоть мне и друг, Мицекен, но он с женщинами свинья свиньей. Вот я ему и хотел хоть один раз показать, что такое порядочная девушка. Пускай, думаю, посмотрит.

— Ну и бог с ним.

— А ты меня еще любишь? Или только того молодчика?

— Я твоя, Франц!

И вот уже два дня подряд Мицци не видится со своим покровителем. Она не отходит от своего ненаглядного Франца, обхаживает его, ездит с ним за город. Побывали они в эти дни в Эркнере и в Потсдаме. Но кое-что она, бесенок этакий, и теперь от него скрывает, и даже больше, чем прежде. Зато она уже не беспокоится за своего ненаглядного Франца: пусть себе ходит с Пумсовой компанией, она тоже не будет сидеть сложа руки! Она решила сама познакомиться с этой публикой — где-нибудь на танцах или в кегельбане. Франц почему-то никогда ее не берет туда. Вот Герберт бывает с Евой в таких местах, а Франц говорит: «Нечего тебе туда ходить, не хочу, чтоб ты водила знакомство со всякой сволочью».

Но наша Соня, она же Мицекен, хочет услужить своему Францу, наша маленькая кисанька хочет ему помочь — так ведь лучше, чем просто зарабатывать деньги. Она уж все там разузнает и сумеет его защитить.

И вот, на очередной танцульке в Рансдорфе, куда Пумсовы ребята прибыли в полном составе, появилась новенькая. Никто ее не знал. Пришла она с жестянщиком, но весь вечер не снимала маски с лица. Танцевала она со всеми, один раз даже с Францем, но только один раз, а то еще узнает ее по запаху духов. Это было в парке на берегу Мюггеля; как стемнело — вспыхнула иллюминация. Но вот отвалил от берега последний пароходик, битком набитый народом, оркестр сыграл прощальный туш, а наша компания и не думала уходить. Веселились и бражничали до самого утра.

А наша Мицекен порхает с жестянщиком. Тот важничает — вот, мол, какая у него шикарная подружка. Всех видела Мицци — и Пумса с его благоверной, и Рейнхольда, уныло сидевшего в уголке, — опять он все хандрит да хандрит, — и элегантного купчика. В два часа жестянщик увез ее в такси. Дорогой целовались взасос. А что? Подумаешь, большое дело, она как-никак недаром вечер провела, многое узнала, а от поцелуев ее ведь не убудет. Что же она узнала, наша Мицекен? Как что? Теперь она их всех в лицо знает, Пумсов этих! Мало вам? А жестянщик-то ее тискает. Ну и пусть, — она Францу все равно не изменит. Машина мчится в ночной темноте… Вот в такую же ночь эти негодяи выбросили ее Франца из автомобиля. Ну, теперь-то он с ними рассчитается; он-то уж знает, кто из них это сделал. Недаром они его боятся — вон даже Рейнхольда, нахала этого, к ней подсылали. Франц, Франц, милый, золотой мой, до чего же я тебя люблю, — и Мицци от избытка чувств к Францу так бы, кажется, и зацеловала до смерти жестянщика. А тот рад стараться. Ничего, целуй, голубчик, целуй, я тебе еще язык откушу! Ух, как подбросило! Лихач шофер, — он нас в канаву вывалит! Чудно как вечер провели!.. Куда ехать-то, направо или налево? Поезжайте куда хотите! Какая ты прелесть, Мицци! Раз я тебе, Карл, по вкусу пришлась, так и бери меня с собой почаще! Гоп-ля! Гонит как бешеный. Пьяный, что ли? Того и гляди в Шпрее нас утопит!

Нет, упаси бог, мне никак нельзя тонуть; мне так много еще надо сделать, на кого же я Франца оставлю? Что он собирается сделать — не знаю, а я чего хочу — ах, тоже не знаю… Но ни слова об этом. Чего он хочет — того и я хочу. Так хочу — прямо дух захватывает! Целуй же меня еще, еще! Обними крепче! Ох, душа с телом расстается…

Вдоль шоссе мелькают черные дубы… Карлуша, ты мне всех милей, дарю тебе сто двадцать дней! а дни-то не простые — с утром, с полднем и вечером!

…Пришли на кладбище два шупо, сели на могильную плиту и спрашивают всех, кто ни пройдет мимо, не знают ли они некоего Казимира Бродовича. Нет? Жаль! Этот Бродович лет тридцать тому назад что-то отмочил, а что — в точности неизвестно. Вот и теперь жди беды — больно уж народ пошел ненадежный. Так что надо бы снять у него отпечатки с пальцев и прочие приметы установить, а еще лучше сразу его задержать! Вы только скажите, где он, — мы уж его! Тюли люли!

Рейнхольд ходит по своей конуре, волоча ноги и ежеминутно подтягивая штаны. Нет, не впрок ему отдых и деньги, не впрок. Свою последнюю кралю он послал к чертям, и та, шикарная, ему тоже надоела.

Надо придумать что-нибудь новенькое. За Франца надо бы взяться. Опять этот осел сияет, ходит и хвастает своей подружкой — нашел чем хвастать! Пожалуй, стоит все же ее отбить у него! В прошлый-то раз как слюни распустила — смотреть было тошно!

Жестянщик, Маттер (в полиции он, впрочем, известен как Оскар Фишер) глаза выпучил, когда Рейнхольд спросил его о Соне. Откуда он узнал? Но коли знаешь, так чего уж там, и Маттер без дальнейших отговорок рассказал ему все. Рейнхольд доверительно обнял Маттера за талию и спросил, не согласится ли тот уступить ее на денек — он за город съездить с ней хочет. При этом выяснилось, что Соня-то вовсе не Маттера подружка, а Франца. Ну, да все равно — ты бы ведь мог уговорить ее прокатиться со мной, на машине, за город, в Фрейенвальде.