А неделю спустя пошли они вместе на могилу Мицци. Глядит Ева на Франца и диву дается: до чего же он быстро поправился. И не плакал Франц; положил только букет тюльпанов на могилку, погладил крест, потом взял Еву под руку, и пошли они прочь.

На обратном пути зашли в кондитерскую, взяли миндальные пирожные в память Мицци — покойница их очень любила. Пирожные в самом деле вкусные; впрочем, ничего особенного.

— Ну вот и побывали мы у нашей крошки Мицци, а вообще-то я не любитель по кладбищам ходить, еще простудишься; пожалуй, вот на будущий год опять ее навестим — в день ее рождения. Знаешь, Ева, мне и не нужно вовсе к Мицци на могилу ходить, она и так всегда передо мною, и Рейнхольд тоже, да, да и Рейнхольда я тоже никогда не забуду. Даже если бы рука у меня новая выросла, и то бы не забыл его. Есть такие вещи, которые никак не забудешь, если ты, конечно, человек, а не тряпка.

Говорит так Франц и ест миндальное пирожное.

Сидит Ева, слушает его. Было время, когда она хотела стать его подругой. Но теперь — теперь она уже об этом не думает. Она и сейчас к нему расположена, но история с Мицци и сумасшедший дом — нет, это уж слишком даже для нее. К тому же и ребенок от него так и не появился на свет: у нее был выкидыш; а как было бы хорошо — не судьба, значит… Что ж, быть может оно и к лучшему, в особенности, когда Герберта рядом нет. А покровителю ее куда приятней, что у нее нет ребенка; ведь в конце концов добряк догадался, что ребенок не от него. Так что обижаться на старика не приходится.

Сидят они тихо и мирно друг подле друга, вспоминают прошлое и думают о будущем, едят миндальные пирожные и шоколадные бомбы с кремом.

И вот мы еще раз встречаемся с нашим героем: слушается дело Рейнхольда и жестянщика Маттера (он же Оскар Фишер) по обвинению их в убийстве Эмилии Парзунке из Бернау 1 сентября 1928 года в Фрейенвальде близ Берлина и в сокрытии следов этого преступления.

Биберкопфу никакого обвинения не предъявлено, но однорукий человек в центре внимания. Еще бы, это сенсация, убитая была его любовницей. Любовная драма в уголовном мире. Вы знаете, после ее смерти он повредился в уме, а его подозревали в соучастии. Какая трагическая судьба!

Теперь однорукий человек, согласно заключению экспертов, совершенно здоров и может давать показания. На суде он показывает: убитая — он называет ее Мицци — не состояла в любовной связи с Рейнхольдом; да, Рейнхольд и он, свидетель, были большими друзьями; да, у Рейнхольда влечение к женщинам носило противоестественный характер, из-за этого все и случилось. Был ли Рейнхольд садистом, он не знает. Он предполагает, что Мицци оказала Рейнхольду там, в Фрейенвальде, сопротивление, и тогда он в приступе ярости и убил ее.

Знаете ли вы что-либо о детстве подсудимого? Нет, в то время я с ним не был знаком. Ну, а подсудимый вам ничего о себе не рассказывал? Скажите, свидетель, вы не замечали, что подсудимый пил? — Как вам сказать? Сначала-то он вовсе не пил, а под конец стал зашибать; как часто — этого уж я не знаю, а когда мы с ним подружились, он и пива в рот не брал — все только лимонад пил да кофе.

И ничего другого о Рейнхольде из Франца выжать не удалось. Он не сказал ни слова ни о потере руки, ни об их ссоре, ни об их борьбе. Сам виноват — не надо было мне с ним связываться.

Среди публики — Ева и несколько человек из Пумсовой шайки. Рейнхольд и Биберкопф в упор глядят друг на друга. Нет, вовсе не жалость, а какую-то странную привязанность чувствует однорукий к человеку, который сидит на скамье подсудимых между двумя конвойными и дрожит за свою шкуру… Был у меня товарищ, такого уж не найду… И не сводит он глаз с Рейнхольда. Вот так бы все время и смотрел на тебя. Самое главное для меня в жизни — это смотреть в лицо таким, как ты. Теперь я хорошо понял, что мир из сахара и дерьма. И теперь я, брат, смотрю на тебя и глазом не моргну. Знаю я, какой ты есть. Сейчас ты здесь сидишь, на скамье подсудимых, но в жизни мы еще не раз и не два с тобой встретимся. Но мое сердце не окаменеет, не дождешься.

Рейнхольд собирался провалить всю Пумсову лавочку, если дело приняло бы для него совсем скверный оборот. Решил продать всех до единого, если вздумают его топить. Но прежде всего он приберегал этот козырь на тот случай, если Биберкопф — сукин сын, из-за которого вся каша заварилась, начал бы кобениться на суде.

Потом оглядел он зал — видит, сидят там Пумсовы ребята, Ева и несколько агентов уголовного розыска. Их и в штатском легко узнать. Тут Рейнхольд поостыл, взял себя в руки, трезво оценил положение. Без поддержки бывших товарищей никак не обойтись, когда-нибудь да выйдешь ведь на волю, а в тюрьме они и подавно нужны; а лягавым доставлять удовольствие — какой смысл? Да наконец Биберкопф ведет себя до странности прилично. Говорят, он в желтом доме сидел. Как он изменился, этот обормот. Не узнать его, и смотрит так странно — глаза застыли, будто заржавели они у него там в Бухе, и языком еле ворочает — видно, у него до сих пор еще не все дома.

Так ничего и не сказал Рейнхольд о Биберкопфе и об их прошлых делах. Но Франц отлично знал, что он ему ничем не обязан.

Рейнхольду дали десять лет со строгой изоляцией: убийство в запальчивости и раздражении, алкоголизм, неуравновешенная психика, беспризорное детство. От кассации Рейнхольд отказался.

При оглашении приговора в зале раздался вдруг громкий женский плач. Это Ева не выдержала — нахлынули на нее воспоминания о Мицци. Сидевший на скамье свидетелей Биберкопф обернулся, услышав ее плач, приподнялся было, но тут же снова грузно осел на скамью и закрыл рукою лицо… Есть жнец. Смертью зовется он… Я вся твоя… пришла она к тебе нежная, любящая, оберегала тебя, а ты? Позор! Стыд и срам!