Лурд выпрямился и поглядел на Мадлен.

— Сеновал, Мадлен, — сказал он тихо. — Что бы с нами ни было, помни всегда сеновал. Кто это пришел за тобой? Твой новый хозяин?

Иди, Лурд, — сказала Мадлен тихо, закрывая грудь руками. Глаза ее наполнились предательскими слезами. — Иди. Это уже не твое дело. Живи. Дай мне слово, что…

— Не дам, — сказал он, повернулся и пошел к двери. — У меня нет слов. Они все кончились.

Он вышел, хлопнув дверью с размаху. Барон с удивлением проводил глазами расхристанного небритого, мрачного парня, в кожаной куртке, с котомками и чехлами, из которых высовывались деревянные штыри и коробки.

— Кто это, Мадлен? — удивленно спросил он, входя в комнату, в то время как Мадлен застегивала на шее рубиновый аграф, сбросив пошлую бархотку на подушку, едва успев судорожно напялить платье с блесткой серебряной нитью. Она в нем была похожа на серебряную статую из Версальского парка.

— Рядом с вами должен забить роскошный, радужный фонтан, — бросил Барон, оглядывая ее. — Диана-охотница. Кого вы подцепили на этот раз?.. Стоющий человек?.. Ни за что не поверю, что это был тот подзаборник, что выходил только что…

— А, — сказал Мадлен, вертясь перед зеркалом. — Это фотограф. Он сфотографировал меня на память для мадам. Он обещал прислать мне фото. Я куплю рамку и повешу его на стену в своем новом доме. Вы позволите?

— Я разрешу вам все, Мадлен, — улыбнулся Черкасофф. — С одним условием.

— Каким?

— Ни о чем меня не расспрашивать. Делать то, что я скажу, молча.

— Я не немая и не юродивая, чтобы вы могли заткнуть мне рот!

— Мы можем беседовать с вами на любые темы. О том, зачем, для чего я заставляю вас делать то или иное дело, — ни слова. Это табу.

Он подхватил сумку Мадлен, оцарапавшись ладонью об острую заклепку. Выругался. Вынес сумку в коридор. Наступало время ужина, девушки стекались в круглый зал, первые вечерние гости со сладострастными улыбками появлялись в дверных проемах, в нишах, в настежь, зазывно распахнутых будуарах.

— Вот и закончилась эта твоя жизнь, Мадлен, — сказала она себе задумчиво. Лоно, измученное сражением с Лурдом, ныло и болело. — До свиданья, девочки! Постарайтесь не возвращаться назад.

Барон накинул на нее манто.

— Вы не замерзнете? Погода зимняя. Правда, оттепель, и под ногами все плывет. Опирайтесь крепче на мою руку. Вы забыли надеть перчатки.

Она, как во сне, натянула перчатки — сначала одну, затем другую — на захолодавшие на сквозняке руки: прежде чем уйти из будуара навсегда, она открыла окно, створки отлетели в стороны, и зимний сырой, с моря, ветер ворвался в комнату, щекоча ноздри, шепча прямо в лицо о неведомых странах, о больших кораблях, о дальнем, долгом плавании, об опасностях и выстрелах, о поцелуях и объятиях, о зарослях буйных лесов, о сладких плодах, свешивающихся с ветвей. Путешествия. Она еще не напутешествовалась. Она еще не натанцевалась. Она еще не нацеловалась с тем, кого любит как жизнь. Кого любит больше жизни.

Во имя кого идет сейчас под руку с графом вон из Веселого Дома, спускается по лестнице, поддерживая тяжелый шлейф манто из голубых норок, озираясь — не выглянет ли чья мордочка из дверей будуара ее проводить, напутствовать добрым словом!.. — нет. Двери молчат. Хохот слышен из-за них. Звон бокалов, доверху налитых сладким и кислым вином.

— Барон, у меня мерзнут ноги!

— Не беда. Я это предусмотрел. Я купил для вас сапожки. Вот.

Он приседает на корточки, вытаскивает из собственной сумки коробку, надрывает ленту. Теплые сапожки, высокий, как она любит, горделивый каблук. Внутри белый густой мех. Белый медведь?.. Овца?.. Лама?..

— Надевайте.

Она нагнулась, натянула на ногу сапог.

— Божественно. Нога как в одеяле. И нигде не жмет. Как вы узнали мой размер?

— Хозяин такой красоты, — он усмехнулся, — должен знать все. Надевайте второй. Я вам помогу.

Он, сидя на корточках, припав на одно колено, помогал ей натягивать второй сапог. Его запрокинутое к ней бородатое лицо довольно лоснилось. Губы трогала тонкая улыбка.

Барон у ее ног. На коленях. Хозяин, надевающий сапоги рабыне. Изумительный сюжет. Ее горбун бы написал отменную картину.

— Куда я дену эти… мои любимые… со шнуровкой?..

— Можете не выбрасывать. Мы их возьмем с собой, и вы подарите их… ну… к примеру, вашей будущей экономке. Или консьержке. Или бедной девочке, что копается в мусорном ящике, ища для себя побитые сабо, старые башмаки… Она будет наверху блаженства. И вы тоже. Вы сделаете доброе дело. Вы любите делать добрые дела?

Он поднялся с полу, отряхнул брюки, засунул старые сапожки Мадлен в сумку.

Лестница закончилась. Перед ними была тяжелая дверь подъезда Веселого Дома — Дома, купленного мадам Лу на деньги Мадлен. На монеты, заработанные ею на его диванах, кроватях, ложах, кушетках. В поте лица своего. В поте тела своего. В соленой, чистой крови души своей.