— Она хочет снять тебя на пленку голой…

—.. и это правильно! Живая натура!

— А если фотографию украдет знаменитый посетитель, заведение мадам прославится от берегов Нила…

—.. до берегов Тигра, Евфрата, Инда и Ганга!..

— Амазонки!..

— Миссисипи!..

— А что такое Миссисипи?.. Как смешно…

— Мадлен, это тебе знать совсем не обязательно…

Они обнялись и заплясали хороводом, скача вокруг стола, где в расписной китайской вазе стояли сухие еловые лапы, обряженные в серебряный дождь и бумажные фонарики, оставшиеся от Рождества.

— Давайте споем попугайскую песню!..

— Мадам Лу любит спать на полу!.. Мадам Лу…

Дверь грохнула. Девушки застыли как вкопанные и чуть не повалились на пол от внезапной заминки. На пороге стояла мадам, держа на пальце несчастного попугая, вонзая из-под съеденных старостью век острый прищур в прелестную троицу.

— Шалите, — процедила она беззубо, поглаживая попугая по синей головке. — В коридоре слышно. Веселитесь!

— Так Дом-то Веселый, — попробовала неудачно пошутить Риффи и сникла.

Мадам обернулась к открытой двери и щелкнула пальцами.

— Входи! Она еще тут!

Мадлен напряглась, вытянулась струной, стоя у стола в короткой, пышным колоколом, юбке. Вошедший, мрачный небритый парень, высокий и худой, в потрепанной кожаной куртке — из-под воротника куртки выбивался ворот давно не стиранной рубахи — бычьим глазом уставился на Мадлен, на ее длинные голые ноги, вызывающе торчащие из-под короткой юбки.

Потом он поднял глаза и посмотрел в ее лицо.

Она прижала руку ко рту.

Мадам проскрипела:

— Начинайте! Я заплатила вам! Снимок должен быть такой, — она повела сморщенной обезьяньей лапкой с вцепившимся в палец синим попугаем вокруг себя, — Мадлен, обнаженная, лежит на подушках… здесь достаточно подушек?.. а то я велю притащить из других будуаров… на шее у нее черная бархотка, это символ нашего Дома… вы обратили внимание, у нас все девушки с бархотками?.. в прическе черный бантик, вот здесь… это тоже моя эмблема… и руку она держит вот так, вы понимаете, закрывая причинное место… — мадам положила морщинистую ручку себе на живот и кокетливо завела глазки, — когда снимок будет готов, вы накладываете коллаж… внизу идет надпись, таким сказочным, средневековым шрифтом Эроп: «ВЕСЕЛЫЙ ДОМ. МАДАМ ЛУ»..

— Спит на полу, — бессознательно докончила Кази и испуганно присела, скрывшись за плечами подруг.

Мадам не услышала издевательской цитаты.

— Вы поняли?.. За работу! Она скоро отъезжает. Мне нужна ее фигура. Ее глаза. Ее тело. Она сама. Она великолепный товар. Я теряю лучшую девушку Дома. — Старуха сожалеюще прицокнула языком. Попугай щелкнул клювом, повторив звук. — Я хочу ее увековечить для своей вывески! Для рекламы! Для будущих гостей! Для славы! Для вечности!.. Вечности!..

Она забрызгала слюной. Глаза ее восторженно засверкали, совиные веки мигнули.

Попугай крякнул: «Для вечности!..»

— Начинай! — махнула мадам рукой, как укротитель в цирке.

Девушки ринулись вон из будуара. Мадам важно удалилась, неся попугая на вытянутом пальце. Небритый парень подошел к Мадлен и тяжело бросил:

— Раздевайся.

Она, не отрывая от него взгляда, стала стаскивать с себя одежду, не глядя швырять куда попало — под ноги, на кресла, на подоконник.

Вот она голая перед ним.

Он взбил подушки, набросал их беспорядочно, пухло по кровати.

— Ложись, Мадлен, — так же тяжело, чугунно произнес он. — А ты совсем не изменилась. Она легла, не снимая комнатных туфелек. На ее щиколотке блестел ножной браслет — перисцелида.

— Твои алмазы и жемчуга искусственные?

— Настоящие, Лурд. Я не люблю заемного. У одной моей подруги была история с ожерельем. Она взяла напрокат у соседки, чтобы блеснуть на балу, и потеряла его в сутолоке. Потом всю жизнь выплачивала долг, надрываясь, горбясь, еженощно рыдая. А ожерелье-то было поддельное.

— Клади руку сюда. Так велела мадам.

Он бесцеремонно взял ее руку и положил на перевивы золотого руна между крепко сжатых длинных ног.

— Растопырь пальцы, будто ласкаешь себя.

— Лурд!

— Делай, что велю.

Они были одни. Мадлен подчинилась. Отойдя, он приставил руку, сложенную трубочкой, к прищуренному глазу и поизучал ее лежащую в подушках фигуру.

— Недурно. Погоди, я внесу камеру и софиты.

Он втащил в будуар нескладную, старинную камеру на трех отполированных временем деревянных ногах штатива, два софита; к лампам были прикреплены белые зонты, для усиления света. Фотограф включил лампы, они загорелись ярко, причиняя боль глазам. Поковырялся в черном ящике камеры. Выдвинул объектив.