А дальше — назавтра — были похороны Баскакова. Черный гроб с телом убитого стоял в Бункере, в концертном зале, на возвышении, наспех сколоченном из старых ящиков и прикрытом куском черного штапеля. Жуткие шрамы на щеке, на лбу и подбородке покойного странно, резко побелели на темном, будто загорелом, лице. В сложенные на груди грубые руки всунули железный крест. Баскаков лежал как живой, будто бы сурово, сердито хмурясь. Казалось, он сейчас встанет и крикнет: «Идиоты! Не слушаете кадрового военного! Все делаете неправильно, скоты!» Зубр наломал ночью в парке еловых ветвей, набросал на гроб и на пол Бункера. Хайдер сказал речь. Рубленую, короткую, жесткую. «Помните о силе. Помните: сила мораль людей, отличающихся от покорных скотов. Она же и ваша мораль. Хайль!» Все вскочили, протянули руки вверх и вкось. Со стороны казалось — сквозь глухой герметичный потолок Бункера разом, из внезапно образовавшегося отверстия, ударили косые живые лучи.

А еще через неделю, когда по всей Москве быстро, моментально стаял снег и женщины уже нарядились в туфельки, сбросив сапожки, и все уже ходили без шапок, и солнце заливало желтым медом Тверскую и Неглинку, Волхонку и Моховую, обе Никитских — Большую и Малую — и Столешников переулок, убили философа Васильчикова. Того самого, что, подвывая, читал с трибуны скинам свои непонятные, высокопарные воззвания и заметки. Того самого, что восхвалял белую арийскую расу, в подробностях рассказывая пацанам ее историю, начиная от скитаний древних ариев по Тибету и Северной Индии и заканчивая белыми избранными европейскими людьми. Того, что с пеной у рта повествовал о героях-альбигойцах, сохранивших в пещерах Монтсегюра священную Чашу Грааля, о рыцарях Кельтского Креста, шедших в смертный бой с криком: «Слава Кресту!» — на устах. Скины много интересного узнавали от Васильчикова; кое-кто считал его придурком, не понимая в его россказнях ни слова, кто-то относился к нему с большим почтением: во дает старик! Все про древние знаки знает!

Когда разнесся слух, что его тоже убили, как и Баскакова, — выстрелом в голову, — все призадумались. Васильчикова хоронили не они из Бункера, а родные — из дома. У него, апологета ультраправого движения, оказалась прелестная, нежная дочь, работница столичного модельного агентства. Дочка устроила папаше сногсшибательные похороны. Если Баскакова опускали на кладбище в могилу втихаря, сурово, быстро и молча, почти нелегально, то на похороны Васильчикова на Ваганьковском собралось пол-Москвы. Вот тут папарацци порезвились. Газеты и журналы захлебывались: главари движения «Neue Rechte» исчезают один за другим! Их срезают, как грибы! Их отстреливают, как уток на болоте!

Но когда, два дня спустя — а солнце припекало все сильнее, необычайно жаркая весна стояла в этом году — убили Хирурга, так же, выстрелом в висок, тяжелая пелена молчания опустилась сверху на скинхедов, накрыла головы, лица, заткнула рты.

Все, собравшись в Бункере, глядели на Хайдера.

Хайдер глядел в сторону.

Скины сжимали кулаки.

Кто-то плакал, отвернувшись к стене.

Придя домой, Хайдер позвонил Ангелине. Мягкий, чуть пришепетывающий женский голос обворожительно проворковал ему в ухо: «Абонент временно недоступен, попробуйте позвонить позднее».

ПРОВАЛ

Мои руки в крови. Я вижу, как с них капает кровь. С пальцев капает кровь, и с ногтей, и с запястий; я слежу, как она коричнево, густо, как мед, капает на землю, и я понимаю: земля — не паркет, кровь невозможно замыть, подтереть, земля впитает кровь, и на земле останутся красные пятна. Витас опять улетел в Иерусалим. Он продолжает горбиться над своей фреской. Трудись, трудись! Труд облагораживает человека. И преступника, и праведника. А этот, мой идиотский пацан?! После того, как я потрепала его немного хорошим внушением и он поползал у моих ног, слюнтяй, мнящий себя героем, он стал тише воды, ниже травы. Он немного понял, что к чему. Витас тоже понял, что к чему — однажды, когда ему ПОКАЗАЛИ. Может, не надо было ему ПОКАЗЫВАТЬ?! Нет, надо. Человеку всегда надо показывать другой мир. Не тот, который он знает. Не тот, в который он слепо верит. А другой. Параллельный. Тот, что лежит с его миром рядом, как нагая девка в постели, а он его в упор не видит. Все слепые. Все — слепы. Ах, вы все слепые?! Уж лучше вас всем выколоть глаза. Пусть из пустых глазниц течет кровь. По крайней мере, она уж не солжет. Кровь — величайшая правда на земле. Потому что кровь жива. А все остальное — словеса, учения, лозунги, знамена, штандарты, знаки, законы, указы, воззвания, программы — все блеф. Суета. Ложь. Все, обозначенное словом, — ложь. Все, омытое кровью, — правда. Кровь капает с моих пальцев. С моих длинных, как когти, ногтей, покрытых перламутровым лаком. Я хочу отмыть руки. Я сую их под кран. Под струю воды. Я держу их под холодной водой, пока они не перестанут гореть. Пока не смоется последнее красное пятно. Но когда я вытираю их полотенцем, на полотенце остаются кровавые пятна. И я утыкаюсь лицом в полотенце, и плечи мои трясутся. Я плачу?! Нет, я смеюсь.

Я смеюсь над теми, кто увидит меня с моими кровавыми руками на улице. Они подумают, что я надела красные перчатки.

Мне надо лететь к Витасу. В Иерусалим. Я нарисую у него на фреске огромный красный нимб надо лбом Христа, Красную Луну, без красок и кистей, одной живою рукой. Пальцами. Ладонью. Буду рисовать и хохотать.

Звонят?! Пускай звонят. Заткнись, телефон. Это Хайдер. Он хочет узнать подробности. Ему не обрыбится. Он взбесился. Он дергается, как ерш на крючке. Подергайся, вождь, герой, тебе полезно. Почувствуй: нитка твоя, а катушка, любезный мой, — все равно моя.

Нострадамий напрасно ждал Дарью тогда у входа в дом этой расфуфыренной дамочки, госпожи Сытиной. Не дождался. Так, упоила она слепую бедняжку ликером. Да и он опять же водочки попробовал. Разлил вот только много, жалко… Почти всю бутылку на пол пролил…

Он ушел, жалобно, прерывисто вздыхая, как ребенок после плача, высоко подняв плечи под старым пальтецом, в ночь. Ну вот, получилось так, что он подбросил этой даме — игрушку. Слепую красивую игрушку.

А если все переиграть? Что, если он подбросил госпоже доктору не живую игрушку — а рогатую мину? И через несколько дней, часов, а может быть, минут страшный взрыв потрясет черную непроглядную толщу чужого океана?

ПРОВАЛ

Я вижу.

Я вижу — я, доктор Мишель де Нотр-Дам, по матери Сан-Реми, из городка Сан-Реми, что на юге среди виноградников, переехавший в Лион, а затем из Лиона — в Париж, поближе к королю, вижу через толщу огромных времен, как по улицам огромного чудовищного города, незнакомого мне, где все говорят на чужом, незнакомом мне языке, одетая вся в черное, спешит в ночи из дома в дом женщина. Черный плащ развевается по ветру. Красные волосы бьются у женщины за спиной. Я знаю, что женщину зовут Ангелина; по-нашему это — Анжелин, ангельская. Это имя ей дано в насмешку. Если она ангел, то, скорей всего, черный. Падший ангел — уже Люцифер. Куда она так спешит? Я вижу, я все вижу. Она спешит на назначенную встречу.