Вот она входит в дом. Вот поднимается по лестнице. Вот ей открывают дверь. Зачем я так ясно вижу эту женщину? Судьбы какого мира зависят от нее? Вожжи какой квадриги она держит в своих руках? Сейчас я все увижу — и тогда скажу вам. Вот выпью еще немножко из бутылки, там еще осталось на дне пошлой дешевой водки… пардон, королевского благородного коньяка, мне поставляет его, с премногими почестями, сам король из Лувра, — и все-все расскажу.

Ага… ну, вот так-то лучше… согрелся…

Жаль, последний… Последние капли…

Она уже в комнате. Ее встречают двое. Один — с бородой, и вид у него плутоватый, и маленькие глазки его бегают, ощупывают пришелицу: с чем пришла?.. с добром или с худом?.. — другой — дородный, надменный, у него жирный холеный подбородок, светлые как роса глаза, и видно, он владеет несметными богатствами. Женщина начинает говорить. Так как я не знаю ее языка, я не могу перевести вам, о чем она говорит двум мужчинам. Однако я знаю, о чем им говорит она.

Она говорит так: у меня есть новый товар. Свеженький, молодой. Три месяца. Если маловат — подрастим. И еще один на примете. Больничный. Не такой здоровый, но все же это наш продукт. Поступали ли сведения из Парижа? Бородатый мужик тихо отвечает ей — и я тоже знаю, что он говорит, хотя вижу лишь, как шевелятся его губы: и из Парижа, и из Нью-Йорка, и из Иерусалима. Женщина улыбается и развязывает у горла черный плащ. Дорожный мужчина, по виду — богач, подносит ей рюмку. Лучше бы мне поднес, подлец!.. И она выпивает. Одним махом. Залпом. Как мужик. И втягивает ноздрями воздух. Я вижу, какие у нее красивые, как резцом выточенные ноздри. Она говорит: Георгий, нам надо быть более осторожными. Наше логово надежно защищено. Но не мешало бы еще выдумать одну крепостную стену. Холеный богач пристально смотрит на женщину. Он говорит ей так: весь мир, дорогая, делится на логова, как на материки и на расы. И люди отличаются друг от друга лишь тем, как надежно защищены их логова. Если логово плохо забаррикадировано — гнездо гибнет. Вымирает род. Выбивают сильнейших. Умирает дело. Ты не хочешь, чтобы наше выгодное дело умерло?

И женщина встает перед холеным во весь рост в черном плаще. И протягивает руку: еще налей. И холеный наливает ей еще. И я скрежещу зубами. Ты, сука!.. Если ты мне не нальешь, я двину тебе под ребро!..

Но я далеко во времени. Я далеко в пространстве. Он не слышит меня. Он пьет. Пьет и она. Пьет и другой, бородатый, и скалится.

Они, все трое, так хорошо понимают друг друга.

Я вижу, как женщина поднимает руку ладонью вперед. Я вижу, как она смеется. Я слышу — она говорит так: мы с Георгием занимаемся девочками, ты, Амвросий, — мальчиками. Не пора ли нам объединить наши усилия? Выберете меня командиром? Помните, мы с вами — владыки будущего. Мы держим в руках эту жизнь. Мы ее лепим. Мы строим ее из человеческих кубиков. Это, господа, поважнее клонирования; поглавнее атомного оружия; привлекательнее бессмертия, потому что бессмертия все равно нет.

И она улыбается — я вижу это.

И она обводит обоих мужчин глазами.

Я не знаю слов, что она произнесла. Я не знаю, что такое клонирование. Может быть, это когда с одного человека снимают много слепков, и из одного получается целое войско. Я не знаю, что такое атомное оружие. Быть может, это оружие, которое стреляет не пулями, а мельчайшими частицами бытия, о которых писал еще грек Демокрит, и они пронзают человека насквозь. Зато я знаю, что такое бессмертие. Женщина с красными волосами, в черном плаще думает, что бессмертия нет. И здесь она просчиталась. Она ошибается. Бессмертие есть. Иначе почему же я, Мишель де Нотр-Дам, пьянством страдающий, по времени ночами летающий, до сих пор жив и вижу все это?

Нас уничтожат! Нас всех перебьют, как котят!

Нет, нас не уничтожат. Мы — сила. Ты слышал, что сказал Хайдер?! Мы — сила!

Сила, сила… Хирург тоже играл мускулами! А конец один! Нас перестреляют, как зайцев по осени!

Нас загонят…

Нас не догонят! Мы бегаем быстро! А если догонят — будем биться, как той ночью! До последнего! Железными цепями! Кастетами! Давать в зубы! Давать ботинком под дых! И пусть стреляют нам в лицо — мы сдохнем за нашу правду!

А какая она, наша правда?

Слишком тихий голос.

Скин, сидящий на корточках в углу и курящий сигарету, сказал это слишком тихо, но все услышали. И бросили говорить, кричать и материться.

И уставились на того, кто это спросил.

И бритый худенький парнишка, досмолив окурок, бросив на пол и затоптав его, встал с корточек — и выпрямился, и хотел что-то еще сказать. И сжался под сотней взглядов, расстрелявших его.

— Больного Архипа Косова ко мне!

Сейчас, Ангелина Андреевна, будет сделано. — Санитар Дубина ощерился, подмигнул. — Доставлю в лучшем виде.

Она отвернулась к окну. Плафон под потолком мигнул. Дубина ретировался. Она внезапно похолодела. Чутье. У нее всегда было очень хорошее, как у рыси или лисы, чутье.

Поэтому, когда Дубина, с растерянной мордой, снова ввалился к ней в кабинет, она не удивилась тому, что он выдавил из себя, как пасту из тюбика.

Санитар Дубина, мыча, заливаясь густой краской, покрываясь потом, прогудел:

Это… Ангелина Андреевна… больного Косова… Нет на месте… И вообще… это… нигде нет…

Она вскинула глаза на санитара.