–  Ты представляешь, а я с ними работаю.

–  А с другой стороны, какую уж такую ценную мысль тебе не дают донести из Киева до российской общественности? Она у тебя есть, эта мысль? Если честно?

Веригин на какое-то время призадумался, видимо, прикидывал, достоин ли я этого самого откровения. Похоже, кое-что внушающее доверие во мне еще было.

–  У меня ощущение, что там, в России, вообще не понимают, что тут происходит, - сказал он.
– Не понимает никто. В том числе на самом верху. И потому столько глупостей и ошибок. Но что поделаешь, если наши ребята, облеченные властью, просто не представляют себе, что такое национальный вопрос?! То есть они про это слышали, конечно, но никогда не щупали по-настоящему, собственными пальчиками. А тут, извините, самому нужно за вымя подержаться, самому в этом пахучем навозе повозиться. Ты думаешь, они представляют себе весь этот клубок фобий, страхов, комплексов, маний, которые складывались веками? Оттачивались до неуязвимого совершенства? Как же! Не знают они, что это такое, не пробовали! И потому не могут знать, что тут вот, на Майдане, на самом деле происходит.

Мои наводящие вопросы Женьке давно уже не требовались. Так что мне оставалось только слушать.

–  Как всякая революция, это «помаранчевое» действо не поддается какому-то единому определению. Тут много всего намешано - и хорошего, и подлого, и правды, и вранья… Но есть главный смысл происходящего. Есть ядро. Есть суть, которую превозмочь уже будет невозможно, чем бы все ни закончилось. Ты пойди на Майдан, и тебе все будут радостно объяснять, что там нет ничего антироссийского. А тем более - антирусского. Что тут половина людей с русскими фамилиями, а чуть ли не все говорят по-русски. И все это так, но… Но просто они не хотят больше быть русскими и с русскими. Всего-навсего. Они отказываются от русской судьбы, от ноши русского человека. От его тягот и долгов, от проклятий и торжеств, от святынь и преданий! Отказываются окончательно. Напрочь! Уже навсегда. Они хотят быть другими людьми. Больше того, убеждены, что они уже другие. Не убеждены даже, а - верят. А с верой спорить бессмысленно.

–  Но верить можно и в ересь, и в дьявольские наущения, - сказал я, чтобы немного разрядить обстановку.

–  А ты попробуй сначала отлучи их от истинной веры!
– непримиримо возразил Веригин.

–  Ну… Дьявольские наущения обычно торжествуют, когда истинная вера теряет свою неотразимость и на ее месте в душах и умах образуется пустота.

Мне просто было говорить с Веригиным, потому что все эти материи мы не раз проходили с отцом. Так что мысли мои были уже достаточно отточены.

–  Конечно, когда на Майдане называют себя подлинными европейцами, это блажь и самообман…

–  А в чем же правда?
– автоматически задал я извечный русский вопрос.

–  А правда в том, что они не хотят сейчас быть с русскими. Теперь здесь модно и стильно быть украинцем. То есть быть не русским, даже если ты русский и твой родной язык русский. Потому что быть русским - значит быть зачумленным выродком, волком позорным, от которого все приличные люди отворачиваются и бегут. Которого в Европу не пускают! И этому уже ничего нельзя противопоставить.

–  Тебя, я смотрю, все это достало по-настоящему?

–  Представь себе! А как еще я, русский человек, должен на такое реагировать?

–  Но все тут шло к такому исходу уже давно. Просто у нас знать не хотели, что тут творится. Не до того было.

–  Пожалуй, - вдруг резко поскучнел Женька.
– Давай допьем и поскакали. Мне отписываться надо.

С ним всегда было так - ни с того ни с сего он в диком раздражении уходил в себя, и нельзя было понять, чем ты его задел. Он обижался на какую-нибудь ерунду так глубоко, как обычный человек обижается лишь несколько раз в жизни, когда ему вдруг откроется вся паскудная и неумолимая безнадежность его судьбы. Кому-то для этого надо пережить крушение всех надежд или великую несправедливость, а Веригин видел знаки непоправимой беды в дурацких мелочах и впадал в отчаяние от пустяков. К счастью, он сам знал за собой эту слабость и умел с ней справляться. Вот только не каждый раз.

–  Ну что, москали, загрустили? Ишь, имперские души, нахохлились!

Здоровенный усатый мужик стоял у нашего столика и смотрел на нас весело и нагло. Не хватало еще пострадать в чужой революции, подумал я, и на всякий случай подтянул вытянутые под столом ноги. Вдруг придется резко подниматься.

–  А, привет, Павло!
– Веригин протянул усачу руку.
– Давай садись!

–  А ты думаешь, я не сяду, - хохотнул Павло.
– Еще как сяду, да еще и выпью за ваш счет!

Мне вдруг показалось, что Веригин пригласил этого развеселого забулдыгу только потому, что ему стало тягостно со мной. К собственному удивлению, я почувствовал себя задетым.

Павло смотрел на меня с откровенным любопытством хорошо выпившего человека.

–  Тоже журналюга?
– спросил он Веригина, кивнув в мою сторону. И ухмыльнулся: - Приехал разоблачать тайны оранжевой революции? Сколько палаток на Крещатике куплено за американские деньги? Сколько иностранных инструкторов командует на Майдане?

Веригин с коварной улыбкой посмотрел на меня.

–  Вот в такой обстановке приходится работать, - засмеялся он.
– Отстань от него, Павло. Что-то он хочет разоблачить, чует мое сердце, только не говорит, что именно. Но я думаю - не революцию вашу. Давай выпьем лучше.

Мы выпили, и Павло снова уставился на меня. Похоже, я ему все-таки не понравился.

–  Ты только не думай, что я националист упертый, бандеровец!
– серьезно сказал он.
– У меня мама - русская, из Сибири.

–  А у меня папа - родом из Киева, - сказал я.
– И я в Киеве родился. Родом отсюда. И что из этого следует?

Он внимательно и трезво посмотрел на меня. Глаза у него были хорошие - внимательные, насмешливые, но не злые.

–  А то, что я понять не могу, почему до вас в России ничего не доходит? Вот я голосовал за оранжевых и на Майдане каждый вечер стою. А если кто меня спросит, как я отношусь к Ющенко, знаешь, что отвечу?