— Тогда за каким же хреном ты приперся в 17-й полк тяжелой кавалерии '? Ну? Сам толком не знаешь? С голодухи? Зубы на полке залежались?

Я понимал, что отвечать не следовало,

— Вперед! Слушай мою команду, живо! Шагом марш! Пошел отсюда! Не отставай от бригадира! И поживей-ка, Мейо! Поживей! Я не хочу его здесь больше видеть! Понимаешь ты? четыре эскадрона, четыре! И еще пятый на твою голову! Разбаловали их здесь, этих славных карапузов! Знаешь, сколько от них навозных куч, от четырех эскадронов, ты? а тут еще и пятый? И все это нужно выгрести дочиста! Ты еще узнаешь, почем фунт лиха, обжора! Представь себе! Увидишь, урод! Увидишь! Три года! Пять лет! Таскать тебе это дерьмо — не перетаскать! По горло будешь сыт теплыми навозными лепешками! Ах! Представь себе! Дураков нет! Натерпишься, олух! Это инструктаж, соплячок! Практическая теория опытного кавалериста-навозника!,Ха-ха! Смирно! На какой срок ты нанялся? Не скажешь? На сколько ты подписался? Скажи-ка! Там указано?

— На три года.

— Это слишком мало, бездельник! Вон! Убирайся! Я не хочу его больше видеть! Устройте ему головомойку, Ле Мейо. Он абсолютно невыносим. Который час, бригадир? 10 минут nepssorq? 12 минут? — Он достает карманные часы-лукови-цу. — Какое сегодня число? Не 22-е? Что, нет? 23-е? Надо знать, козлы! Нет! Сегодня 24-е, вот что я вам скажу! Что, недоучки, это вас удивляет?

Он отскакивает в сторону, бросается к столу, снова хватает реестр, склоняется вместе с Ле Мейо над страницей, на которой записаны мои данные.

— Вы уже не знаете, какое сегодня число, бригадир? Вы уже больше ничего не знаете, не так ли? Вы невежда, й тол-

1 Тяжелая кавалерия — кирасиры и драгуны, в отличие от легкой — гусар и конных стрелков.

ку от вас никакого, бригадир Мейо! Вы будете довольны, если ваши рукава немного изменятся? Если с них кое-что снимут?..

Он тыкает в бригадирские нашивки.

Он отрыгивает... садится... Отбирает у бригадира перо, буквально выдирая из пальцев... Исправляет цифру... 4-е, собственноручно... Он старается... Клякса!.. Они оба смотрят на кляксу... таращатся на нее... Одновременно наклоняются.

— Разве это не прекрасно? — восхищается Ранкотт. — Остается только ее размазать. Получится неплохая бабочка...

— Э-э-э! — отрыгивает он. Всеобщее внимание.

В комнате все молчат, кроме сержанта, который брюзжит, чтоб ему пусто было... В свете лампы его козырек и особенно мундир с серебряным галуном блестят так сильно... что слепят мне глаза...Стоящие вокруг шмыгают носами... Они сбились в кучу, как стадо животных... Все ждут грозы... Перо останавливается... Унтер в раздумье... Он теребит кончик носа, трет щеки, подергивает себя за губу, облизывается, покусывает кончики усов. Мое имя приводит его в замешательство... Он снова принимается за каллиграфию.... Все разом водят головами... все... повторяя движение пера, которое то поднимается... то опускается... сначала мое имя... потом имя моего отца...

— Проклятье! — восклицает он. — Фернан?.. Фердинанд?., сын Огюста...урожденный Огюст...фигня!..Сержант Ранкотт... сын Ранкотта, сигнальщика-горниста 12-го драгунского полка!.. Что, не ожидал, выскочка?.. Армейское дитя. Да! Именно! Дитя армии! Четко! Ясно! блин! Огюст... Страховка... служащий... Вы это понимаете? Страховка?.. Кто это Страховка? Не знаю никакой Страховки! А! Как? На кой хрен она нужна, эта Страховка? Вы наглец, мой друг! Наглец! Какая дерзость! Да! Как? Я Ранкотт! Вы поняли? Смирно! Вольно! Смирно! Пятки вместе! Пятки вместе! Не втягивать голову в плечи! Вот так! Смирно!

О пятках я уже знал... я видел... я понял... Нужно щелкнуть каблуками.

Он подавил раздражение... Затем смачно харкнул раз, потом другой, на холодную печку. Мгновенно слившись причудливыми разводами... плевки стекали. Часть слюны потекла по нижней губе... Внезапно сержантом овладела новая мысль:

— А мой ординарец? Мой ординарец! Куда подевалось это отродье? Хр-р! — Плюх! Плевок шлепается на пол.

531

Два кавалериста тут же выскакивают из караулки... Они мчатся на полной скорости... слышно... как на бегу позвякивают их палаши уже где-то вдали на булыжной мостовой... Они возвращаются, бормоча извинения... Они ничего не видели... Бардак на службе... Ругань из-за ординарца, которого не могут отыскать, не прекращается.

Вдруг Ле Мейо вспоминает...

— Но он уже неделю дежурит на ремонте!1

— Ах! проходимец! Ничего мне не сказал! А ваши люди, Ле Мейо? В полном составе... составе... ваши пройдохи? А?

— Все на месте, серьжан!

Прямо за порогом дует ледяной северный ветер, он сразу же пронизывает до костей. Зима уже наступила, суровая, с ледяным дождем, морозом, холодными ветрами.

Солдаты караульной смены один за другим покидают теплую подстилку. Они выстраиваются вдоль стены у водосточной трубы, оружие к ноге.

— Встань сюда! Куда светит мой фонарь!

Ранкотт указывает мне точное место, он освещает кусочек мостовой в самом конце шеренги.

— Сюда!.. — говорит он мне. — Ты понял? Карабин к ноге!.. У тебя его, конечно, нет! У тебя его нет! У тебя ничего нет! Ничего! Ты все-таки посмотри... Нагнись немного, чтобы было видно! Ты видишь приклады? Смотри! Твоей жопе достанется от них, мурло! Если не будешь немного порасторопней!

Он наклоняется вместе со мной. Выпрямляется. Новый приступ отрыжки. Он отрыгивает. Бормочет: «Ах, ну я вам скажу!»