— Ах, отец, как вы не понимаете… мне дают власть. Для меня не важно, какая она: военная, полицейская, гражданская, — чем дальше говорил Богаец, тем больше распалялся, от взгляда его повеяло холодом. — Важно, что я могу повелевать людьми, приказывать им, миловать или карать. Вот вы сказали, службу бы мне почище. На войне нет такой.

— Откуда тебе знать об этом? До меня дошло, что ты сжег в сарае женщин и детей.

Не отрицая того, о чем сказал отец, Леопольд в запальчивости крикнул:

— Вам одновременно не донесли, что командирша улизнула от меня? Вместе с нею исчезли и сведения о нашем имуществе.

Отец спокойно возразил:

— Господин Стронге едет наместником фюрера в губернский город. С его помощью…

— Как я понимаю, будет лучше, — неделикатно перебил Леопольд, — если господин Стронге не узнает о нашем антиквариате. Иначе оно может тоже перекочевать в его «личное хозяйство». Это не какие-то там полсотни коров.

Отец промолчал, видимо, согласился с ним.

И вот он ехал на операцию. Напрасно отец произнес это слово с пренебрежением. Он скоро поймет свое заблуждение.

Впереди, возле солдата-шофера, сидел Микола Яровой. Он теперь постоянно рядом с Богайцом, преданный его слуга и телохранитель. Микола предложил поехать в соседнюю волость в племенное хозяйство, где не одна сотня голов породистого скота, и сам показывал туда дорогу. Впрочем, так было до недавнего времени, что там сейчас, сказать трудно. Положение могло измениться в любой час. Таких, как господин Стронге, в немецкой армии немало.

Действительно. Богайца опередили. Скота осталось совсем мало, и он даже заподозрил, что жители угнали его в лес, упрятали. Окружив солдатами поселок, он едва наскреб полсотни коров для фермы господина Стронге. Для своей придется брать в другом месте.

— Пошукаемо, пан Богаец, не извольте беспокоиться, — заверил его Микола.

С людьми оказалось еще сложнее: никто не хотел уходить из своего села. Никаким уговорам и обещаниям они не верили. Поднялся гвалт, понеслись проклятия, раздался плач. Щуплый лохматый мужичонка выскочил из хаты с ружьем, выпалил в солдата и уложил наповал. В Богайца бросили камень, набили шишку на затылке. Камень не пуля, но из рассеченной кожи пошла кровь, и он взъярился. Развернул солдат шеренгой, двинул их вдоль улицы. Стреляя из автоматов по окнам хат, солдаты насильно взяли нужное число человек.

— За убийство немецкого солдата вас всех надо расстрелять, — объявил он задержанным. — Но я этого не сделаю. Вы отгоните коров, куда мы скажем, и вернетесь домой. Виновник один расплатится за свое злодеяние. Чтоб другим неповадно было.

Он взмахнул рукой. Солдаты пристрелили селянина, хату его подожгли.

По дороге на станцию Богаец думал о том, что отец, наверное, прав. Мог бы господин Стронге подобрать ему службу получше. Ведь по чистой случайности ружье оказалось направленным не в него. Потирая ушибленный затылок, он мстительно обещал: крестьяне еще пожалеют, что подняли руку на него, им долго будет отрыгаться этот случай.

На станции их ожидал господин Стронге. От доклада об убитом солдате он отмахнулся. О собственной травме Богаец говорить не решился. Когда скот развели по специально подготовленным вагонам, туда же загнали и людей. Поезд тронулся. Стронге похлопал Богайца по плечу, милостиво обронил:

— Чистая работа, обер-лейтенант.

Пошатнувшееся было настроение Богайца поправилось. Оказывается, и эта «работа» может быть чистой.

Обласканная сердечным вниманием приютивших ее людей, Надя постепенно приходила в себя. Но каждую ночь в ее сон вторгались кошмары незабываемого, исковеркавшего всю жизнь дня. Она садилась на постели, зябко куталась в одеяло. Услышав вздохи, входила хозяйка, присаживалась рядом, гладила, как девочку по голове, приговаривала: «Даст Бог, милая, все у тебя будет хорошо, все встанет на свои места. Сейчас ты поспи, тебе и полегчает».

Надя ложилась, но легче не становилось. Утром, умываясь, с недоумением глядела на свои неожиданно побелевшие виски, будто осыпанные инеем. Но ни отряхнуть, ни растопить, ни смыть этот иней.

Часто виделось, что в квартиру ломятся бандиты. Сотрясаются окна и двери, весь дом стонет под их тяжелыми ударами.

Однажды Надя проснулась среди ночи. На улице грохотало, земля вздрагивала от взрывов, и маленький домик встряхивало. В шкафу звенела посуда, в сенях упало с лавки пустое ведро и покатилось со звоном. Доносилось завывание моторов, часто, гулко дробили зенитные пулеметы.

— И здесь от его, ирода, спасения нет, — в комнату вбежала хозяйка, поправляя накинутую на плечи вязаную жакетку. — Бомбит. Пойдем, укроемся в погребе. Чтоб ему, антихристу, пусто было.

Подхватив на руки сонную Машеньку, она потянула за собой Надю. Однако, еще не добежали до места, бомбежка стихла. В небе удалялся, замирал самолетный гул.

— Пронесло, — сказала хозяйка и устало опустилась на круглый чурбачок. Посидев минутку, спросила: — Пойдем досыпать? Да разве заснешь теперь?