Брат с сестрой не виделись четыре года. Один современник, свидетель этой встречи, когда у обоих выступили на глазах слезы радости, пишет, что «нежная любовь и трогательная преданность Марии Его Величеству заслуживает того, чтобы быть запечатленной на скрижалях». Одинокое положение вдовы с ребенком, которой даже не позволялось встретиться с братом на оранжистской территории, было для Марии постоянным бременем, и теперь она твердо вознамерилась сделать это свидание как можно радостнее. Едва двор, состоящий из 80 человек, осел в Спа, бразды правления взял на себя Хайд и, поскольку на сей раз у короля, в порядке исключения, оказались деньги, сразу же рассчитался со слугами и сделал все, чтобы двор удобно устроили и хорошо накормили.

Когда погода разгулялась, жизнь стала одним сплошным fetes champetres (праздником на открытом воздухе).

«Не проходило и дня либо ночи без балов и танцев, — пишет один наблюдатель. — Мне кажется, сам воздух здесь такой, что делает людей неутомимыми, ведь они танцуют весь день, потом отправляются ужинать, а далее — на поляну и там снова пускаются в пляс». На Карла такое времяпрепровождение воздействовало самым отрадным образом, его открытая от природы душа радовалась после долгой французской тоски. «Никто так не радует нас, как наш король, — продолжает тот же наблюдатель, — он и впрямь выглядит великолепно, а добронравие его и открытые манеры возбуждают к нему всеобщую любовь». И даже неизбежный кромвелевский соглядатай сообщает, что двор «веселится так, словно у него за спиной три королевства». Но многое здесь было всего лишь на поверхности. Пусть Карл, человек молодой и энергичный, в какой-то степени действительно наслаждался жизнью, однако же его не отпускали тревожные мысли о младших членах семьи, особенно о братьях.

Герцог Йоркский, судя по всему, все еще находился под влиянием полковника Бэмпфилда, способствовавшего его бегству из Англии, и Карл, убежденный теперь, что этот скользкий тип к тому же еще и кромвелевский шпион, писал брату, чтобы тот не доверял ему ничего серьезного. В это письмо он вложил и записку, адресованную другому своему брату — тринадцатилетнему Генриху, герцогу Гло-стерскому. Этому мальчишке, всеобщему любимцу, было разрешено остаться с матерью в Париже на том, однако, условии, что он будет сохранять верность англиканству и противостоять любым возможным попыткам Генриетты Марии обратить его в другую конфессию. «Тебе следует побольше читать и прилежно заниматься, — писал Карл брату. — Каждый день надо хоть немного времени проводить со своим наставником, которому ты должен выказывать любовь и почтение». Кое-какой эффект эти наставления имели, во всяком случае поначалу.

Когда в Спа началась эпидемия оспы, двор переехал в Экс-ла-Шапель, где брат с сестрой ходили на воды, принимали щедрые дары отцов города, посещали вечерние службы в местном соборе, заодно разглядывая там образцы древностей: Карл, например, с любопытством сравнивал свой меч с хранящимся здесь мечом Карла Великого. Все это сопровождалось соколиной охотой и балами, затягивавшимися порой до рассвета. Хотя сам Карл никогда ими особенно не злоупотреблял, о придворных его того же не скажешь, и порой увеселения заканчивались жестокими ссорами. Однажды Карл, который неизменно следил за исполнением запрета на дуэли, с трудом предотвратил поединок между Рочестером и лордом Ньюбери, а одного кромвелевского соглядатая как-то разбудил грохот ломающейся мебели — это вступили в пьяную потасовку лорд Уэнтуорт и майор Босуэлл. По утрам, когда гуляки страдали от похмелья, Карл, как правило, в темном камзоле, на фоне которого выделялись белые шелковые чулки и звездообразный орден Подвязки, отправлялся в сопровождении пяти-шести дворян — из тех, что посдержаннее, — через весь город за сестрой на воды. Вид у него был вполне беспечный, однако же один из людей Кромвеля сообщал: «Несмотря на все увеселения, мне кажется, что король носит какую-то тяжесть в сердце». Так оно и было. Карл продолжал оставаться изгнанником, и когда Мария наконец засобиралась домой в Голландию, Карл решил сопровождать ее до самого Кёльна, где, в случае согласия жителей, можно будет остаться.

Королевский кортеж был встречен залпом из тридцати орудий и ружейной стрельбой. Карла с Марией поселили в красивом просторном доме с садом, принадлежащем одной вдове-протестантке. У дверей им салютовали двести мушкетеров, видные граждане выступили с приветственными речами, вино лилось рекой. Затем брат с сестрой направились в иезуитский колледж, где их угостили виноградом и фруктами. За мирной трапезой Карла с Марией и застал человек Кромвеля, подосадовавший, между прочим, что ему самому ничего не досталось: к тому времени как он добрался до буфета, все уже было съедено. Хотя бургомистр Кёльна, человек, по описанию Хайда, «меланхолический и капризный», игнорировал приезд короля, горожане, напротив, выказали ему самое доброе расположение и даже заплатили долги. Тем не менее, когда Карл вернулся в Кёльн после пышной поездки в Дюссельдорф и печального, со слезами, расставания с сестрой в Ксантане, его ждали неприятности.

Столь славно проведенные летние каникулы оплачивала в основном сестра, а теперь Карлу пришлось вплотную заняться своими финансовыми делами. Они явно оставляли желать лучшего. Европейские державы платили нерегулярно, обещания императора так и остались обещаниями. Французский пансион также не отличался постоянством, к тому же Джермин без зазрения совести вычитал из него немалые суммы в качестве компенсации за услуги королю. Рочестер вновь обратился к европейским хмонархам и кое в чем преуспел, однако, поскольку большая часть этих денег уходила на переписку и гонцов, через которых поддерживалась связь с союзниками в Англии, Карлу пришлось значительно ужаться в расходах. Он продал своих великолепных борзых — правда, один легкомысленный роялист тут же подарил ему новую свору. Карл не мог себе позволить заказать слугам новые ливреи и даже вынужден был отказаться от дорогой муфты, без которой никак не обойтись на колючем ветру, — а ведь он любил продолжительные прогулки по городу. Пришлось выбирать муфту подешевле. К весне следующего года король снова основательно залез в долги.

Но и в этих стесненных обстоятельствах Карл умел находить радость в жизни — охотился на зайцев, плавал в Рейне, играл в карты или на клавесине, изучал итальянский. Это отвлекало его от всяких проблем, и тем не менее они оставались. В Париже явно потерявшая рассудок мать пыталась-таки обратить в католицизм герцога Глостерского. Дело не просто в том, что она убедила себя, будто это наилучший способ достать денег для возвращения Стюартов на английский трон; подросток недавно вкусил прелестей военной службы и оказался настолько ею захвачен (а тут еще откровенная лесть со стороны французских придворных), что по возвращении в Париж «совершенно отбился от рук». Требовалось как-то приструнить его. Когда же до Карла дошли вести о попытках Генриетты Марии сделать сына католиком, он и вовсе утратил всякое самообладание.

«Если так будет продолжаться и впредь, — писал он матери, — мне придется предположить, что вы либо не верите в мое возвращение в Англию, либо не хотите его». Полное отсутствие у Генриетты Марии политического чутья не на шутку тревожило Карла. «Что бы я ни сказал и ни сделал, — продолжал он, — мои подданные-протестанты все равно не поверят, что брата перекрестили без моего согласия». Указав матери на недопустимость такого шага, Карл далее попытался сыграть на ее чувствах: «Вспомните последние слова моего покойного отца, когда он говорил, что лишит брата своего благословения, если тот когда-нибудь поменяет веру». Письмо же, адресованное самому Генриху, должно было приструнить мальчишку и оберечь его от ложных шагов, особенно опасных в его положении. «В письмах, которые доходят до меня из Парижа, — писал Карл, — говорится, что королева вознамерилась сделать все, чтобы Вы перешли в другую веру; если Вы прислушаетесь в этом деле к ней или к кому-либо другому, ни Англии, ни меня Вам больше не видать; и если со мной что-нибудь случится, вся вина ляжет на Вас». В общем, насмерть перепуганный подросток сохранил верность и религиозным убеждениям, и брату и попросил мать больше с ним об этом не говорить. «Я никогда не изменю своей вере, — заявил он, — и умоляю ваше величество более не настаивать на своем».