Шрифт:
От последних слов побледнел Горючкин, завис над столом, словно хотел по какой-то надобности подняться и не сумел — острая боль внутри помешала. И зачем он в угоне машины сознался? Подумаешь, пальчики! А может, так, на испуг взяли, а он все выложил, как школяр на уроке. Теперь вот про милиционера спрашивают. А что как про землянку узнают?
Минуту длилось молчание и было слышно, как за бесстворчатым окном над узкими ржавыми жалюзями дерутся воробьи.
Медленно наливались неярким морковным цветом Пашкины щеки, розовели уши. Наконец, задышал он спокойней, и лишь в глазах отражалась тоска.
— Уведите в камеру, прикажите...
Перехватило у Пашки горло, не подчинялся ему голос, виски сдавило тяжестью.
— Хорошо. Подарю я тебе одну ночь, но никак не больше, не имею морального на то права. Обратись к своей совести, может, не всю растряс в этом рейсе. Все до грамма вспомни. Про брата своего Леху Креста, что в землянке прятал, про дружков его, которых вез на машине и вместе с которыми убивал участкового Синцова. И про визиты свои к Хардину не забудь.
С каждым новым словом все больше клонилась к коленям Пашкина голова, а Коротков говорил и говорил.
— И еще о том подумай, имеешь ли ты право жить на этой земле, смотреть в глаза людям...
У ЛЕСНОЙ РЕЧУШКИ
И снова следственный кабинет, те же стол и табуреты, тот же терпкий запах табака. Алексей примерился к своему месту, ждал с нетерпением Горючкина: с какими мыслями придет, что расскажет? Может случиться и так, что опомнился от услышанного, укрепился духом, наметил новую линию поведения. Лови тогда снова момент.
Вчера следователь Фирсова еще долго работала с Пашкой, выясняла подробности угона, копалась в Пашкиной жизни, начиная с раннего детства. И это тоже по уговору с Алексеем. Не отдыхать доставили в следственный изолятор. Держать Горючкина требовалось в напряжении, в коем он пока и пребывал: отвечал машинально, путался, а то замолкал отрешенно.
И лишь о тех обвинениях, что услышал Пашка от Короткова, не спрашивала Фирсова, будто и не знала. Ждала, когда «дозреет», сам запросит об этом...
Зашел Пашка, сел без разрешения, к Алексею боком. Понял Коротков: не намерен вести дружеский разговор. За одну ночь изменился Пашка: подвело синевой глаза, заострились скулы. Сидел, ждал молча вопросов и сигарету не попросил, чтобы и в малую зависимость не попасть. Про вчерашнее и забыл будто.
Догадывался Пашка: поговорит начальник УР об угоне, а потом подвернет к убийству. Одного боялся — не пустить слезу, потому как окончательно растревожил себя ночью, понял безысходность своего положения. А подмоги — откуда ее дождешься.
— Может, Павел, к матери твоей съездить, попрошу следователя — разрешит свидание.
— Не поедет она, — отчужденно ответил Пашка.
— Мать ведь родная. Пирожков испечет или еще чего.
Скривились в жалкой улыбке Пашкины губы.
— Пирожки-и, да едал я когда материнские пирожки? Это другие там — торты-коврижки, а у меня вся жизнь всухомятку. Мне и в тюрьму потому не страшно, что привык я к похлебке общей. Не удивишь. А с матерью хоть и под одной крышей, а считай, порознь. У нее своя жизнь, у меня своя. И давай закончим об этом, начальник.
Углядел Алексей Пашкины раны, боль глубоко запрятанную. К чему светлому прикоснулся парень в жизни? Что видел? Пьянство, разврат, воровскую жизнь брата? Уж этого ему преподали сверх всякой меры. И все галочки, проставленные в разных графах насчет воспитательной работы с трудным подростком Пашкой Горючкиным, не смогли определить правильную для него дорогу. Все доброе не доходило до сердца или отметалось в сторону улицей и сложившимся семейным бытом.
— Понять я тебя, Павел, хочу. Зачем тебе эти камеры, спецвагоны, колонии? Что впереди ждет? Лесные деляны со снегом по пояс, бараки, карты под одеялом? А ты ведь только на третий десяток проклюнулся.
— Ну-ну, воспитывай, начальник, — не то сказал, не то вслух подумал Пашка. И Алексей понял: что-то не сработало в схеме их отношений, вроде наметился вчера небольшой контакт, а сегодня исчез — начинай опять все сначала. С усилием гасил в себе зачатки раздражения, рожденные показным Пашкиным протестом. Не имеет он права на расслабление, на эмоциональную вспышку. Сумей убедить, доказать, что твоя мораль чище и справедливей.
— Сдается мне, Горючкин, что зря мы тратим на тебя драгоценное время. Нет у тебя желания, чтобы понять: желают тебе добра, а худого... Да что без толку говорить, когда ты сам себе пакостей заготовил на долгие годы.