Она отчаянно вцепилась в седло.

– Только в этот раз, клянусь! – и потом: – Я не могу сдержаться. Я старалась, о Боже, как я старалась!

Всеобщее движение и негромкие комментарии с кроватей сопровождали Руфь, когда она шла по госпитальной веранде. В том, как она одной рукой придерживала юбку, как стучали по цементному полу ее острые каблуки, в покачивании бедер – во всем читались грациозность и отчаяние. Глаза ее неудержимо блестели, грудь вздымалась под блузкой винного цвета. От дикой скачки, которая принесла ее сюда, ее щеки раскраснелись, блестящие черные волосы прилипли ко лбу и вискам.

Одинокие больные мужчины реагировали так, словно мимо проходила богиня; ее красота поразила их, но и опечалила своей недостижимостью. Она не замечала их, не чувствовала на себе их голодных взглядов, не слышала шепота – потому что увидела Шона.

Он медленно шел по лужайке вдоль веранды, неловко опираясь на костыль, чтобы уменьшить нагрузку на больную ногу. Он смотрел в землю и хмурился, о чем-то думая. У Руфи перехватило дыхание, когда она увидела, как он похудел. Она не помнила его таким высоким, с плечами, худыми и широкими, как перекладина виселицы. Никогда прежде она не замечала ни его торчащий подбородок, ни бледную гладкую кожу, отливающую синевой из-за щетины. Но она помнила эти глаза под тяжелыми черными бровями и большой крючковатый нос над широким чувственным ртом.

На краю лужайки он остановился, расставив ноги, обеими руками уперся в костыль, поднял голову и увидел ее.

Несколько секунд они не двигались. Он стоял, опираясь на костыль, согнув плечи, подняв подбородок, и смотрел на нее. Она в тени веранды одной рукой все еще придерживала юбки, но другую прижала к горлу, стараясь сдержать крик.

Постепенно его плечи развернулись, он выпрямился во весь рост. Отбросил костыль и протянул к ней обе руки.

И Руфь неожиданно побежала по ровному зеленому газону. Молча, сильно дрожа, она бросилась в его объятия, и он сжал ее.

Обнимая Шона обеими руками за пояс, прижимая лицо к его груди, она чувствовала его мужской запах и твердые мышцы на его руках, и, пока эти руки ее обнимали, она знала, что она в безопасности. Пока она так стоит, никто не посмеет тронуть ее.

На склоне столовой горы с плоской вершиной, которая нависает над Питермарицбургом, в роще акаций есть поляна. В это укромное место даже днем может прийти пастись робкая антилопа нильгау. В тихий день можно расслышать щелканье хлыстов, когда по дороге внизу едут фургоны, или еще дальше – свистки паровозов. Но больше ничто не может вторгнуться в тишину этого дикого уголка.

Бабочка перепорхнула через поляну, перелетела с солнца в пятнистую тень на краю и села.

– Это к удаче, – лениво прошептал Шон, и Руфь подняла голову с пледа, на котором они лежали. Бабочка замахала крыльями, радужные зеленые и желтые пятна сверкнули в солнечном луче, который, как луч прожектора, пробивал сверху листву и падал на них.

– Щекотно, – сказала Руфь, когда бабочка, как живая драгоценность, двинулась по гладкому белому полю ее живота. Потом ее тонкий хоботок развернулся и окунулся в тонкую испарину, которую любовь оставила на теле Руфи.

– Она прилетела благословить ребенка.

Бабочка обогнула глубокую изящную ямку и двинулась ниже.

– Тебе не кажется, что она немного торопится – это благословлять еще не надо? – спросила Руфь.

– Она знает, куда идет, – с сомнением сказал Шон.

Бабочка обнаружила, что дорогу на юг преграждает лес темных кудрей, поэтому повернула и снова двинулась на север, опять обогнула пупок и безошибочно нашла проход меж грудей.

– Держись отсюда подальше, подруга, – предупредил Шон, но бабочка вдруг повернула, начала подниматься по крутому склону и торжествующе добралась до вершины.

Шон смотрел, как она машет крылышками, придавая соску восточное великолепие, и снова почувствовал возбуждение.

– Руфь.

Голос его снова звучал хрипло. Руфь повернула голову и посмотрела ему в глаза.

– Уходи, маленькая бабочка.

И она смахнула ее с груди.

Чуть позже Руфь разбудила его. Они сидели друг против друга на пледе, а между ними стояла корзина с откинутой крышкой.

Пока Шон откупоривал вино, Руфь колдовала над корзиной с серьезностью жрицы, готовящей жертвоприношение. Он смотрел, как она разрезает булочки, мажет их соленым желтым маслом, открывает кувшин с тушеными бобами, маринованным луком и свеклой. Хрустнула сердцевина молодого салата – она срывала листья и укладывала в деревянную миску, поливая соусом.

Волосы, освобожденные от ленты, черными волнами падали на мрамор ее плеч, пряди вздрагивали и раскачивались от легких движений тела. Тыльной стороной ладони Руфь отвела их со лба, взглянула на Шона и улыбнулась.

– Не смотри. Это неприлично.

Она взяла протянутый им бокал, отпила холодного желтого вина, отставила бокал и принялась разрывать цыпленка с толстой жирной грудкой. Делая вид, что не замечает, как он смотрит на ее тело, она негромко запела любовную песнь, которую пела в ночь бури; ее груди стыдливо выглядывали из-за черного занавеса волос.