Тогда что же мы устанавливаем в случае возникновения испуга, влекущего за собой так называемые травматические неврозы? Например, сны, наиболее верный способ исследования глубоких психических процессов, как утверждает Фрейд, имеют тенденцию воспроизводить травматический случай, ситуацию, явившуюся причиной возникновения испуга. Здесь Фрейд делает любопытный пируэт. Так как принято, или если принято, что преобладающим стремлением сна является исполнение желаний, то не совсем понятно, чем же может быть сон, воспроизводящий ситуацию, повлекшую сильное неудовольствие. Разве только принять то, что функция сна в данном случае претерпела изменение, которое отвлекло ее от поставленной цели, или же упомянуть о «загадочных мазохистских тенденциях». Дойдя до этого момента, Фрейд отбрасывает обе эти гипотезы (но почему?), он вернется к ним далее, в IV главе, в разгар самой безудержной спекуляции. Тогда он допустит, что некоторые сны составляют исключение из правила исполнения желания, которое смогло сформироваться только с опозданием, когда вся психическая жизнь была подчинена ПУ, запредельная сторона которого рассматривается в данной работе. Он допускает также (в IV главе) вмешательство мазохизма, и даже в противоположность тому, чего он придерживался до этого, врожденного мазохизма. Но на текущий момент Фрейд отбрасывает обе эти гипотезы, по причинам, которые с риторической точки зрения исследования, могут показаться необоснованными. С деланной решимостью и самоуправно он предлагает оставить неудобную тему травматического невроза и изучить способ работы психического аппарата «на стадии его самой ранней нормальной деятельности. Я имею в виду детские игры».

Итак, он торопится скорее приступить к этому вопросу, рискуя оставить нерешенной проблему, к которой он должен будет вернуться позже, и в особенности рискуя ни в чем не продвинуть демонстрацию запредельной стороны ПУ (что в действительности и произойдет). Объяснение такой спешки, видимо, в другом, оно другого порядка. Спешка не дает возможности понять своего предназначения, в пределах показательного заявления, очевидной аргументации Фрейда. Единственным оправданием такой процедуры, на языке логики или классической риторики, было бы следующее: прежде всего необходимо вернуться к «нормальности» (но тогда почему бы фазу не начать с нее?), к самой «врожденной», самой ранней нормальности у ребенка (но почему бы сразу не начать с нее?). Когда же будут исследованы естественные и врожденные процессы, тогда мы снова вернемся к вопросу о травматических неврозах; проблематика сохранения энергии выявит более благоприятную среду; мы вернемся также к вопросу о. мазохизме, когда будут лучше разработаны понятия топической инстанции, нарциссизма и Я.

Начнем с «естественного» и «врожденного»: ребенок, ребенок, занимающийся типичной и естественной деятельностью, которую ему предоставляют, — игрой. Внешне эта деятельность полностью подчинена ПУ — фактически мы сейчас покажем, что она полностью находится под надзором ПУ, который, однако, позволяет себе функционировать в тишине, через свое иное, — а также, насколько это возможно, она освобождена от второго принципа, ПР.

Таким представляется аргумент катушки. Я говорю аргумент, притча во языцех, поскольку я пока не знаю, как его наименовать. Это не рассказ, не история, не миф, не фикция. Ни система теоретической демонстрации. Все это фрагментарно, без вывода, избирательно в материале для чтения, скорее аргумент в смысле пунктирной схемы, либо с повсеместными многоточиями.

И затем этот материал для чтения, эта легенда уже является чем-то слишком легендарным, обременяющим, сглаженным. Дать ему название — значит утвердить депозит или консигнацию, даже инвеституру. В сравнении с обширной литературой, откуда этот легендарный аргумент привлек инвестиции, я хотел бы попытаться сделать это прочтение частичным и наивным, настолько наивным и непосредственным, насколько это возможно. Как будто я впервые заинтересовался этим предметом, появившимся впервые.

Прежде всего я отмечу следующее: впервые в этой книге встречается отрывок с автобиографическим, даже семейным намеком. Конечно же, намек завуалирован и поэтому еще более значим. Из своего опыта Фрейд утверждает, что был свидетелем. Заинтересованным. Этот опыт имел место в его семье, но Фрейд об этом ничего не говорит. Мы знаем это из другого источника, как знаем, что заинтересованным свидетелем был не кто иной, как дедушка ребенка, «..л прожил с ребенком и его родителями несколько недель под одной крышей…» Даже если опыт когда-либо и мог ограничиваться наблюдением, условия, определенные таким образом, не были условиями наблюдения. Спекулирующий не находился в ситуации наблюдения. Это можно вывести заранее из того, что он сам говорит ради утверждения серьезности повода. Протокол эксперимента, протокол достаточного наблюдения («Это было больше, чем поверхностное наблюдение, так как я прожил с ребенком и его родителями несколько недель под одной крышей…») обеспечивает наблюдение только тогда, когда наблюдатель превращается в участника. Но каково было его участие? Может ли он сам его определить? Вопрос об объективности не имеет ни малейшей существенности — ни какой-либо эпистемологический вопрос канонической формы — по первой и единственной причине того, что опыт и отчет о нем, в итоге, будут претендовать не менее чем на генеалогию объективности в общем смысле. Как же их отныне подвести под суд, чье устройство они воплощают? И наоборот, по какому праву запретить суду рассматривать дело об условиях его устройства? и тем более об отчете, сделанном заинтересованным свидетелем, участником упомянутого устройства? Особенно если нанятый свидетель подает признаки несколько странной озабоченности: например, создает основание для своего желания, вклинивает туда свою собственную генеалогию, обращает суд и юридические традиции в свое наследство, свое представительство в «движение», в свое наследие, в своих близких. Я бы воздержался от строгого толкования слова сваи. Чтобы не потерять вас сразу же, с подозрением, что он сам с трудом узнает себя среди своих. Что имело бы некоторое отношение к источнику объективности. По крайней мере этого опыта и странного отчета, который нам был о нем предоставлен.

То, что было предоставлено, является прежде всего отобранным, просеянным, активно разграниченным. Такая дифференциация частично за-декларирована на границе. Спекулирующий, который не говорит о том, что уже по-настоящему начал спекулировать (это произойдет на четвертый день, так как в этой книге, со странной композицией, всего семь глав: мы к этому еще вернемся), признает дифференциацию. Он не захотел «охватить совокупность этих явлений». Он выделил для себя только существенные, с экономической точки зрения, черты. Экономической: это можно перевести играя (игра еще не запрещена на этой фазе происхождения всего, настоящего, предмета, языка, работы, серьезного и т. д.), но небезосновательным образом, с точки зрения oikos, закона oikos, собственного в качестве домашне-семейного и даже, одновременно, мы это уточним, в качестве домашне-погребального. Спекулирующий дедушка еще не говорит о том, что он начал спекулировать в великий день (великий день будет четвертым и далее), он никогда не скажет о том, что является дедушкой, но он знает, что это секрет Полишинеля. То есть не секрет ни для кого. Спекулирующий дедушка подтверждает отчет, который он дает, ту дифференциацию, которую он производит среди бела дня. Подтверждение как раз является экономической точкой зрения. До сих пор «различные теории детской игры» оставляли ее без внимания и для По ту сторону», она представляет преобладающую точку зрения, исходя из того, чем тот, кто ведет счета или отчитывается по ним, занимается, а именно, пишет. «Эти теории изо всех сил стараются разгадать мотивы игры, не выдвигая на первый план экономическую точку зрения, то есть пользу от полученного удовольствия (Lustgewinn). He намереваясь охватить эти явления в целом, я воспользовался предоставившей-ся мне возможностью исследовать первую игру мальчика полутора лет, изобретенную им самим (das erste selbstgeschaffene Spiel). Это было бы больше, чем поверхностное наблюдение, так как я прожил с ребенком и его родителями несколько недель под одной крышей и прошло довольно продолжительное время, пока мне не открылся смысл его загадочных и постоянно повторявшихся действий».

По его словам, он воспользовался возможностью, случаем. О подоплеке этого случая он не говорит ничего. Много о чем можно было поведать на сей счет, и все бы уходило, как в бездну, однако ограничимся следующим: случайная возможность выбирает в качестве благоприятной почвы для исследований ни семью (немногочисленную семью со своей основой из двух поколений: Фрейд не сослался бы на случайную возможность, если бы он наблюдал за одним из своих близких — за сыном, дочерью, женой, братом или сестрой, матерью или отцом), ни не-семью (многие недели, проведенные под одной крышей, — это уже семейный опыт). Итак, зона опыта принадлежит к следующему типу: вакантное место в семье. Представитель другого поколения здесь всегда найдет возможность для осуществления или исполнения своего желания.

Начиная с первого абзаца отчета, выделяется лишь один штрих, характеризующий объект наблюдения, действие игры: это — повторение, повторенное повторение (andauernd wierderholte Тип). Только и всего. Другая характеристика («загадочные», rätselhafte)ничего не характеризует, она пуста, но с вакансией, требующей заполнения, требующей повествования, как и любая загадка. Она обволакивает повествование своей вакансией.

Далее будет сказано: да, в первом абзаце есть другая описательная черта. Игра, в которой заключается повторение повторения, является игрой selbstgeschaffene,которую ребенок спонтанно изобрел или же которой он дал возможность изобрестись. Но ничто из всего этого (спонтанность самоизобретения, изначальность) не несет никакого описательного содержания, которое бы вело к порождению самим собой повторения себя. Гетеротавтология (определение, данное Гегелем спекулятивному), повторенного повторения, повторения себя. В своей чистой форме, в чем, по-видимому, и заключается игра.

Это связано со временем. Всему свое время.

Дедушка (более или менее тайно) — спекулянт (уже и еще не) повторяет повторение повторения. Повторение в рамках удовольствия и неудовольствия, какого-то удовольствия и какого-то неудовольствия, содержание (приятное-неприятное) которого не берет повторение себе в помощники. Это не вспомогательное средство, а внутреннее определение, предмет, имеющий аналитическую предикацию. Именно эта возможность аналитической предикации постепенно разовьется в гипотезу «влечения», более первичного, чем ПУ, и независимого от него. ПУ в скором времени захлестнет волна — что заведомо и происходит — той самой спекуляции, что вызвана им, в том числе и его повторяемостью (присущей, свойственной, домашней, семейной, погребальной).