— Мистер Перкинс, он адвокат, — пояснила миссис Руддл. — Очень приятный мужчина. Мне так говорили, хотя я ни разу с ним не разговаривала.

— «…Следователь Его Величества из вышеупомянутого графства Хартфордшир прибудет к нему в четверг, октября, десятого дня…» Завтра у вас будет прекрасная возможность с ним поговорить, миссис Руддл… «…ровно в одиннадцать часов утра предстать перед следователем в гостинице «Корона», расположенной в городе Пэгглхэме вышеупомянутого графства… для дачи показаний по поводу смерти Вильяма Ноукса. Просьба не покидать пределы графства без предварительного уведомления».

— Просто замечательно, — сердито сказала миссис Руддл. — А кто приготовит обед для моего Берта? Он всегда обедает в двенадцать часов, а я ни за что не оставлю своего Берта голодным, ни ради короля Георга, ни ради кого-то другого!

— Боюсь, что Берту придется обойтись без вас, — грустно сказал Питер. — Видите, что здесь наткано: «В случае неподчинения — уголовное наказание»

— О, Господи! — спросила миссис Руддл. — Какое такое наказание?

— Тюрьма, — сделал страшное лицо Питер.

— Меня ждет тюрьма? — миссис Руддл пришла в негодование. — Замечательное предложение для почтенной женщины.

— Лучше все-таки попросите свою подругу накормить Берта, — сказала Харриет.

— Ну, ладно, — задумчиво ответила миссис Руддл. — Может, миссис Ходж согласится. Но, думаю, она и сама захочет пойти послушать, как будет проходить дознание. Придумала! Я сегодня вечером испеку пирог и оставлю его Берту на завтра. — Она погрузилась в глубокие раздумья, повернулась и пошла к двери. Потом вдруг резко обернулась и хрипло прошептала: — Как вы думаете, мне обязательно рассказывать про керосин?

— Я так не думаю.

— Ну разве это такое уж большое преступление, — сказала миссис Руддл, — занять капельку керосина? Особенно если он валяется, где попало. Но эти полицейские! Вы же знаете, они запросто могут переврать слова почтенной женщины.

— Не волнуйтесь, миссис Руддл, — успокоила ее Харриет. — И, пожалуйста, закройте дверь, когда будете выходить.

— Да, миледи, — сказала миссис Руддл и исчезла с неожиданным проворством.

— Если я хорошо понял, что представляет собой Кирк, — сказал Питер, — дознание долго не продлится.

— Не должно. И хорошо, что Джон Перкинс так быстро отреагировал. Думаю, пока мы там не встретим ни репортеров, ни зевак.

— Ты совсем не хочешь видеть репортеров?

— Во всяком случае, не так сильно, как ты. Не волнуйся, Питер. Постарайся найти во всем этом смешную сторону.

— Ты права. Но Хелен устроит истерику.

— Ну и пусть. Не похоже, что ей легко живется бедняжке. В конце концов, она все равно ничего не сможет изменить. Я имею в виду, что я здесь, рядом с тобой, наливаю тебе чай — хотя и из старого треснувшего чайника — и с этим уже ничего нельзя поделать. Я здесь.

— У нее нет причин для беспокойства. Я пью свою собственную чашку чая.

— По-моему, она ненавидит чай. Она любит красивые чайники.

— Да, уж она-то не потерпела бы трещины. Она бы поставила на стол серебряный чайник, даже если в него нечего было налить. Давай я налью тебе еще. Извини, я пролила чай. Но это только из-за моей великой щедрости, или от избытка чувств.

Питер молчал. Он все еще был недоволен собой. У него было такое чувство, что он пригласил любовь всей своей жизни в ресторан, она, наконец, пришла, и вдруг выяснилось, что их столик занят. В такой унизительной ситуации мужчины обычно начинают придираться к официанту, ругать еду и раздраженно отвергать всякую попытку уладить недоразумение. От самых ярких проявлений уязвленного самолюбия Питера удерживало прекрасное воспитание, но мысль, что он во всем виноват, погружала его в полную депрессию. Харриет сочувственно наблюдала за борьбой чувств в его душе. Если бы оба они были на десять лет моложе, то ситуация разрешилась бы сама собой после бурных слез, упреков и последовавших за всем этим поцелуев и объятий. Но сейчас эта дорога была для них закрыта. Ничего не поделаешь, он должен был сам справиться со своими мрачными мыслями. Целых пять лет Харриет сама изрядно портила ему жизнь, поэтому сейчас она не чувствовала никакой обиды. По сравнению с ней он вел себя вполне сносно.

Она отодвинула чашку и прикурила сигареты для них обоих. Потерев ладонями виски, он сказал:

— Ты так терпеливо сносишь мое дурное настроение.

— Как ты это назвал? Я знавала дурное настроение, по сравнению с которым твое состояние можно назвать небесной гармонией.

— Как это ни назови, ты все равно стараешься его сгладить.

— Совсем нет, — (отлично, он сам напросился, придется прибегнуть к хирургическому вмешательству) — я только стараюсь дать тебе понять, в самой мягкой и приятной манере, что, раз я с тобой, я согласна быть слепой, глухой, немой, хромой, с радостью вынесу лишай и коклюш, переплыву океан в ветхой лодке без воды и еды. И плевать мне на гром и молнию. Но ты почему-то не хочешь меня понять.

— Милая моя! — расстроенно сказал он и покраснел. — Я не знаю, что ответить. Только то, что я всю жизнь об этом мечтал. Мне не нужно ничего другого. Но понимаешь, я чувствую, что это именно я усадил тебя в разбитую лодку, сорвал одежду, отобрал последнюю корку хлеба, вызвал гром и молнию и напоследок заразил тебя коклюшем. Что там было дальше?

— Лишай, — холодно подсказала Харриет. — Но он не заразный.

— Опять промахнулся, — его глаза смеялись, и сердце Харриет дрогнуло. — О великие Боги! Как мне измерить великодушие и доброту этой почтенной жены! И все-таки я чувствую себя уже лучше. Я чувствовал бы себя еще лучше, если бы не был переполнен чувствами и тостами с маслом. А это, смею заметить, две вещи несовместные. И это навевает на меня одну замечательную мысль. А не взять ли нам машину и не отправиться ли в Броксфорд пообедать? Уверен, там есть хоть какой-то ресторанчик. И глоток свежего воздуха поможет изгнать последние черные мысли из моей израненной души.