— Куда? — спрашиваю по-идиотски.

— Я, — объясняет спокойно, не останавливаясь, — живу в общежитии, нас в комнате четверо, так что пойдём к тебе. Ты ведь один сейчас? — Откуда знает? И знает, куда идти. Вот влип!

Темно на улице и холодно. Особенно после жаркой свадебной бани. Луна за тучами, и снег не отсвечивает. В тёмное время самые тёмные дела и творятся. Жмётся ко мне боком, я и не знаю, как идти. Обычно шагаю пошире, а тут семенить приходится, приноравливаясь к её шагу, запинаюсь с непривычки. Нет, чтобы ей приноровиться — не хочет, мы, мужики, должны приноравливаться. — Смотри, — предупреждает, — не упади: раздавишь, — и руку, которой придерживалась за меня, шасть в мой карман. Ага, думаю, вот оно что! Пора кричать: «Грабят!» А неохота: приятно. Да и в кармане у меня ничего, кроме дырки. — Меня, — говорит, — зовут Мариной, — наконец-то, представилась, а то неизвестно с кем домой идёшь, — а тебя, знаю, Василий. — Я уже и не удивляюсь, откуда она всё знает. Может, в паспортном столе работает. Приятно быть известной личностью. Познакомились, а идём молча. Мой болтливый язык не ко времени онемел и даже подсох, то и дело приходится слюнявить и его, и губы. Убей, не знаю, о чём говорить. Сколько я девчат напровожал, а никогда такого не было. Сколько? Да ни одной. И она ничего не спрашивает. Да и как спросишь, когда, чувствую, колотит всю от холода, аж мне передаётся. Эх, думаю, была не была. Останавливаюсь, расстёгиваю полушубок — а он у меня с запасом, распахиваю полы…

— Лезь, — предлагаю, — а то дуба дашь.

Она, не церемонясь, юркнула в овчинное нутро ко мне на грудь, я запахнулся как мог, стоим, еле дышим, а из темноты глаза её светят мне навстречу.

— Так, — говорит приглушённо, — мы никогда не дойдём. — Сообразительная девочка. А я бы постоял — мне ещё теплее стало.

Ладно, думаю, ты ещё наших не знаешь. Выпихиваю её из тепла, сбрасываю полушубок и — ей на плечи. Самому и без него жарко.

— Дурень, — смеётся тихо, — замёрзнешь, — но кутается в полушубок, воротник подняла, не отдаёт. Он для неё как тулуп — ничего, кроме глаз, не видно. И дальше мы пошли-побежали, смеясь и держась за руки, чтобы не сверзиться, когда кому-то очень хотелось этого. Хорошо вдвоём, когда слов не надо.

Дома я даже не стал предварительно падать на кровать, а сразу принялся за печку. И та, миленькая, разожглась сразу, без обычных капризов, и загудела, торопясь согреть гостью, а заодно и хозяина. Маринка… — какое хорошее имя: так приятно перекатывается во рту — Маар-р-р-рин-ка тоже времени даром не теряет. Обшарила тумбочки и полки, обнаружила между рамами икру, балык, колбасу.

— Ого! — радуется, — Живёте, буржуи! — Не утерпела, откусила от колбасы клок, а зубы у неё белые-белые и все целые, есть чем рвать. — Люблю, — сознаётся, — вкусно пожрать, — и смеётся, — особенно на дармовщинку. — Вмиг наладила стол.

И я спешу, путаясь в отяжелевших ногах. Сбегал за водой, поставил чайник, отмыл слегка заварник, достал сгущёнку, порадую, думаю.

— Фу-у! — морщится. — Не люблю сладкого. — Вот-те на, порадовал. Какая девчонка не любит сладкого? Не сошлись вкусами. Убрал раздорную банку подальше. Как-нибудь втихаря смечу сам. И вылижу. Горбатого могила исправит.

Сели. Нагрелось. Я сбросил пиджак, она — джемпер, осталась в лёгкой кофточке-рубашке с открытым воротом и короткими рукавами. Сразу выперлась симпатичная грудь, что надо: ни добавить — ни убавить. Выпили винца за знакомство. Я даже и не опьянел — и без того косой. Она грызёт всё подряд, только зубы хищно сверкают, а у меня — никакого аппетита, всё думаю, как у нас будет потом. Спервача — всё страшно.

Поели, она потягивается всем телом, дразнится, смеётся глазами, я чуть в обморок не грохнулся.

— Ох, и высплюсь, — подначивает, — завтра воскресенье. Люблю поспать по утрам.

Я — тоже, но сегодня готов пожертвовать вредной привычкой. Собрала по-хозяйски со стола, распихала по местам и раздевается, не стесняясь, догола. Да ещё медленно, садистски. У меня всё обмерло, ног и живота не чувствую, кровь морскими волнами работает, то холодно, то жарко, сижу, остолбенев, глаза в сторону.

— Туши свет, — распоряжается, а сама — под одеяло в мою постель, не перепутала.

Слава богу, раздеваюсь в темноте. Чуть не упал, запутавшись в штанинах, майка и трусы липнут, еле стащил, чуть не забыл снять ботинки с носками. Лезу к ней, боясь задеть, поместился рядом трупом, не знаю, что дальше делать. Тут она прижалась ко мне всем жарким телом, обняла рукой, ну, а дальше и рассказывать незачем: то — тайна природы. И двоих.

Лежим потом на спине, отдыхиваемся, она легонько гладит мне грудь пальчиками, приятно до слёз, а я думаю: наконец-то низко пал. Поворачиваюсь набок, к ней, предлагаю благодарно:

— Давай поженимся?

Она так и прыснула, захохотала в голос и тоже — ко мне. Притянула, поцеловала крепко-крепко, я чуть не задохнулся, и отвечает:

— Васенька, ты — хороший парень… — всё, думаю, женюсь, — …но мне — не сердись! — нужен не парень, а крепкий взрослый мужик. С хорошей квартирой и приличной должностью. Чтобы я могла за ним много спать в усладу, есть вкусно и вдоволь и одеваться шикарно. — Опять целует и смотрит прямо в глаза, а я свои отвожу в обиде. — Тебе меня содержать не по силам, я тебе не по карману. — Легла на спину, и почему-то показалось, что в темноте сверкнули слезинки. — Ты мне нравишься — не лезешь грубо, уважаешь женщину, может быть, когда-нибудь я ещё приду. — Опять повернулась ко мне, обняла за шею, говорит прямо в ухо: — А ты ещё найдёшь себе девушку по нраву, лучше, чем я, не такую испорченную. — И опять на спину — душа у неё неспокойная, с разумом не в ладу. — Поеду в город, найду морячка-капитана и буду ему по гроб верной женой.

Вот так! Всё свалилось разом: и полюбили, и отвергли. Я не настаиваю, мне сейчас и так хорошо.

— Чем же, — обижаюсь, — морячки лучше нас, штатских?

Опять хохочет, уже освобождённо.

— А тем хотя бы, — отвечает, — что редко дома бывают, — и опять ржёт.

— А как же любовь? — не сдаюсь. Признаться, замуж мне тоже не хочется. Но, как честный человек, я не мог не предложить хотя бы руку без сердца.

— Какая любовь! — взъерепенилась разом, шерсть дыбом и смехоточки уняла. — Да любая баба прежде крепко подумает, что будет иметь за мужиком, а потом уже полюбит или нет. — И опять тянется ко мне: — Не сердись, и не верь мне, подлой, — обнимает, повторить хочет для примирения. Я тоже не против: мне понравилось, тем более что получается, и страхи пропали.