Потом она уткнулась мне носом в плечо и мгновенно уснула. А я, лёжа рядом, думал, что Горюн, пожалуй, прав, и жить для увеличения народонаселения стоит. Жалко, что Маринка дала от ворот поворот, а то сразу бы и занялись. А вдруг и так кто родится? Со скольких раз они получаются? Со страха я осторожно освободился от её тёплых рук, вылез из-под тёплого одеяла, оделся, глотнул для успокоения нервов холодного винца — от такой жизни и спиться недолго! — и лёг, на всякий случай, на кровать Горюна. Всё хорошо, но дети…

Проснулся по автомату, когда светало. Вспомнил с облегчением: на работу не идти. В испуге подскочил и — к своей койке. Спит без задних ног. Полу- на боку, полу- на спине, руки из-под одеяла выпростала, и груди наружу, глядят на меня бесстыже тёмными зрачками. Подошёл на цыпочках, закрыл одеялом до подбородка, чтобы никто не видел, навалил сверху полушубок. Она сладко почмокала во сне, повернулась совсем на бок, поджала коленки к животу и снова затихла. Хорошая была бы жена.

Я постоял рядом, поёжился от утренней прохлады, посмотрел завистливо, но места мне рядом не осталось. Пришлось отчалить и топить печь. Затопил. Чайник согрел. Напился от души холостяцкого чаю со сгущёнкой. Кашу-гречку с тушёнкой разогрел. Воняет — умопомрачительно. А она спит да спит. И я лёг на чужую кровать, ладно, думаю, покараулю немного и буду будить, а то окочурится ещё от голода во сне.

Покараулил… Проснулся уже к обеду, а её и след простыл. Правда, не совсем. На столе лежала кучка моих ополовиненных денег, что были в кармане пиджака. И больше ни следа. Наверное, заторопилась ловить морячка. Хорошая девка, ничего не скажешь. Другая бы всё взяла, а эта половину оставила — щедрая душа! И чего, спрашивается, ещё надо? Квартира — вот она: тепло, светло и кровать есть, должность у меня — о-го-го! — начальник, купил бы ей полушубок и валенки — захочешь — не замёрзнешь, банок бы на складе набрали — ешь — не хочу. Ну и люди! Всё что-то хотят, хотят, всё чего-то надо, надо. И так до старости. Потом ничего не надо. Как при коммунизме. Мне тоже ничего не надо и никогда не хотелось. Я уже, наверное, там…

Всё, что произошло, уже не казалось приятным. Было даже стыдно вспоминать. И хорошо, что ушла. Вот придёт снова, выясним кое-какие детали, особенно насчёт детей, тогда я и приму окончательное и бесповоротное решение. Поклевал каши, пригубил чайку, полизал сгущёнки и завалился на свою родную. Надо беречь молодой неокрепший организм для великих дел, а дети сами появятся. Неправ Горюн…

С понедельника дни покатились густой преснятиной. Графики, графики, сопротивления… Перестроил ОМП. Никакого толку.

Вечером во вторник, наконец-то, заявился не запылился профессор. Свет в комнате не горит, я лежу, отдыхаю от трудов праведных, умственных, собираюсь с силами, чтобы печь затопить.

Включает, я жмурюсь и всё равно вижу, как он смертельно устал, осунулся, даже усы обвисли.

— Здравствуйте, — произносит глухо, — как хорошо вернуться домой.

Я уже на ногах, отвечаю и спешу к печке, а старикан тяжело и медленно раздевается.

— Трудно пришлось? — спрашиваю и ставлю на плиту и чайник, и ведро.

— Досталось, — отвечает, — и мне, и лошадям: дорога больно паршивая и долгая. Приходилось часто останавливаться и успокаивать, чтобы не убили себя от возбуждения. Ничего, отойдут. Лошади хорошие, крепкие. — Он переоделся в чистое. — Что у вас новенького? Как съездилось?

Я тороплюсь разогреть кашу на сковородке, достаю остатки деликатесов, сервирую стол. Бутылки с остатками вина не нашёл.

— Нормально, — отвечаю. — Обидел ненароком хорошего человека.

— И не извинились, — угадал он.

— Осознал на обратном пути, в машине.

Профессор осуждающе крякнул, стал раздеваться до пояса. Налил в таз согревшейся воды и стал тщательно умываться. Я подошёл вымыть холку.

— Вот спасибо, — поблагодарил Горюн, довольный, — прямо оживаю, — помолчал, вытираясь, и добавил: — В крайнем случае, можно объясниться по почте.

Я молчу. Я знаю про другой крайний случай: скоро будет конференция в экспедиции, я обязательно поеду и там положу виновную голову на плаху. Пусть Алексей рубит или милует.

— На почте, — меняю закрытую тему, — есть каталог грампластинок с высылкой наложенным платежом. В нём столько всяких композиторов и произведений, что глаза разбегаются, а я никого и ничего не знаю.

Радомир Викентьевич окончательно оделся, расчесал именным гребешком, изготовленным лично, многочисленные волосы на голове и лице и легко и глубоко вздохнул.

— Разберёмся, — обещает, — зайду, посмотрю, может, что мне знакомо, — и садится к столу, на который я, не медля, мечу кашу прямо в сковороде и наливаю чуть больше половины кружки кипятку. Он доливает крепачом доверху и начинает ужин по-детски — с чая, горького, без сахара и сгущёнки.