— Молодёжь, — улыбаясь, кричит нам тамадиха. — Хватит любезничать! У вас ещё будет время, — и загадочно смотрит на Сарнячку, а та — боже мой! — порозовела и глаза опустила долу. — А сейчас, — объявляет Коганша, — разыграем главный приз. — И все, кто борется против неравенства, и кто его поддерживает, выравнявшись от принятого внутрь, дружно захлопали и заорали: «Приз! Приз!» — Тот из мужчин, — объясняет условия председательша жюри, — кто скажет в нашу честь наилучший тост, — она, интригуя, помедлила, — тот будет резать торт! — Некоторые из участников заорали обрадованно «Ура!», а нашлись и такие, кто не замедлил для храбрости тяпнуть внеочередную.

И тут в красную залу торжественно входит Траперша с огромным тортом, на шоколадном верху которого намазано цветным кремом «8 Марта».

— Нас, — подсказывает Коганша будущему победителю, — 23 человека.

Так, быстро соображаю, резать надо на 24, двойной — себе. В том, что выиграю, не сомневаюсь. Я уже однажды доказал, что являюсь непревзойдённым мастером комплиментов женщинам. Тосты — то же самое. Тогда по несчастливой случайности я торта не попробовал, теперь он будет мой. Коганше тоже, видно, тогда понравилось, вот она и придумала повторение — какая женщина устоит против красивой лести? Тем более от такого дон Жуана как я. Ещё захотела услышать, смотрит на меня внимательно — мы сейчас заговорщики — и, откладывая удовольствие напоследок, переводит взгляд на мужа:

— Начинай, Леонид Захарович.

Тот, знаю, тортов не любит, тем более — резать-пачкаться, и потому, не задумываясь, обзывает наших макак самыми красивыми женщинами на свете, но ему, конечно, никто не верит, и особенно жена. Один претендент выбыл не сладко хлебавши. Трапер забормотал заплетающимся языком что-то о мире в семье. У кого что болит, тот о том и говорит. И этот явно — в аут. Шпацерман похвалил в наших клушах матерей и пожелал большого приплода. Сам страдает и другим зла желает. Хитров, так тот вообще додумался назвать баб ударницами семейного и производственного труда. До такой грубой лести даже я не додумался бы. Коганша не выдержала и, засунув два пальца в рот, громко и негодующе свистнула, разбудив Розенбаума. Но он, ничего не поняв, предпочёл заснуть снова. Рябовский, поднапрягшись, назвал наших красоток самыми ценными образцами из геологической коллекции партии. Ему похлопали, выдвинув в претенденты тортокромсателей.

— А ты что, Василий, скажешь? — обратилась, наконец, первая леди к реальному соискателю приза и замерла в предвкушении лестной характеристики подержанных прелестей.

Но я на этот раз настроен по-серьёзному и выдал всем того, чего они желают ежедневно и всю жизнь:

— Здоровья вам, красоты, любви и много, много денег!

Они так обрадовались, особенно последнему пожеланию, так захлопали и завизжали, что можно было подумать, что последнее уже добавилось, а я понял, что победил. Даже Коганша, ожидавшая чего-нибудь более сентиментального и более конкретного для себя лично, не посмела противоречить и подала мне длиннющий резак.

Я взял его, отодвинул стул и направился, глотая слюнки, к торту.

— Василий Иванович!

Я не сразу и сообразил, что окликают меня. По инерции сделал ещё пару шагов и обернулся. В дверях стоял профессор и манил меня пальцем:

— К вам пришли! — крикнул мне, перекрывая пьяный гул.

«Маринка!» — мгновенно резануло в мозгу, и я, забыв о призе, развернулся и заспешил на выход.

— Серая? — с надеждой спросил Радомира Викентьевича.

— Нет, — огорчил тот, — синяя… — наверное, переоделась, утешил я себя, — … с белым.

«Она!» — ничуточки не сомневаясь, я выскочил раздетым на улицу и помчался, стараясь не навернуться на скользкой тропинке, к дому с забытым ножом в руке. Сзади спешил вестник и тщетно пытался остановить.

— Стойте! Да остановитесь же!

Где там! Ему удалось нагнать меня только у дверей и отобрать нож.

— Напугаете.

Рывком отворил дверь и в удивленьи вылупил зенки:

— Ма-а-рья!

Она и… не она. Из-за стола медленно поднялась высокая элегантная дама. В тёмно-синем пальто, из-под которого высовывался подол длинного платья того же цвета, шею хомутом охватывал белоснежно-пушистый меховой воротник, а на голове чуть набекрень уместилась низкая шапочка-кубанка из того же меха и с тёмно-синей макушкой, на затылке в тугой узел скручена тяжёлая коса, — словно незнакомка сошла с известного портрета Крамского.

— Здравствуйте, — на меня внимательно и спокойно, с лёгким прищуром смотрели тёмно-синие, почти чёрные, абсолютно незнакомые глаза, слегка затуманенные и с почти неразличимыми тёмными зрачками, из-за чего невозможно было понять выражение взгляда, и только лёгкий румянец выдавал волнение гостьи. — У вас праздник? Извините, что оторвала. Хотела уйти, но Радомир Викентьевич не отпустил.

— Приказано задерживать, — оправдывается профессор.

— Как ваше здоровье? — спрашивает, не спуская с меня глаз, Марья.

— Чего-о? — тяну и плюхаюсь на стул. И она осторожно, чтобы не помять пальто и платье, присела на краешек. Профессор — за ней. — Ништяк! — отвечаю и подтверждаю: — Оки-доки! — Я никак не могу настроиться на то, что передо мной Марья, а не Маринка.

— Да, да, — вторит Горюн, — он у нас парень — ништяк.

На короткое мгновенье лицо Марьи расплылось в мягкой девчачьей улыбке, а тайные глаза прояснились, и она стала похожа на ту, что беспардонно дрейфила на скале, вцепившись в ёлку и сомневаясь, что я выползу. Мгновенье прошло, и передо мной снова сидела дама. Как быстро девчонки превращаются в женщин.