— Я сообщу Шпацерману, что ты здесь, — сказал водитель каравана скорой помощи, — утром, надо думать, кто-нибудь придёт, — и всё. И на том спасибо.

Вышел дядя, тоже в белой спецовке, брезгливо оглядел нашу кавалькаду и молча пошёл ко мне вслед за Горюном. Вдвоём они, не церемонясь, стащили страждущего с обсиженного седла, всунули под скептические взгляды белоколпачноголового эскулапа мои квази-костыли, и я сам, без понуканий, гордо повесив отяжелевшую голову и, может быть — не помню — свесив язык, запрыгал в районное средоточие боли и страданий, чтобы приобщиться к сваленным там обиженным судьбой и хорошенько подумать о бренности тела и эфемерности мечтаний.

В приёмном закутке насмешница приняла серьёзный вид и сняла с меня первые медицинские показания: кто я — это я ещё помнил; где и как брякнулся — я не зря хвастался, что не болтлив, поэтому ответил уклончиво, что поскользнулся, руки были заняты прибором, поэтому брякнулся коленом на подвернувшийся, к сожалению, острый край скалы; что чувствую — сознался, что ничего. Она померила мою температуру, которая, очевидно, от перегрева солнцем, оказалась повышенной. Тогда она квалифицированно покачала головой, и я понял, что обречён. Стало нестерпимо жалко и себя, и, почему-то, её. Я и завещания не написал, и прощения не попросил у Кравчука и Алевтины.

— Ты будешь приходить на мою могилу? — спрашиваю с надрывом у скорой медведицы.

Она округлила от удивления глаза, посмотрела как на сумасшедшего, но, подумав, отмякла и пообещала:

— Прямо с завтрашнего дня.

И мне ещё жальче себя стало, хоть плачь от благодарности.

— Пойдём, — зовёт, — переодеваться.

Не иначе, как в саван.

Пришли в подвал. Хмурая, очень пожилая женщина в ватнике кинула на голый стол какие-то серые тряпки.

— Снимай всё, надевай это, — и подбросила дополнительно растоптанные шлёпанцы.

Мне никогда не приходилось раздеваться при женщинах, но, очевидно, здесь, где люди превращаются в пациентов, такое было нормой, и, вспомнив, что в чужой монастырь со своим уставом не лезут, покорно начал разоблачаться.

— Да не наголо, — заорала безвозрастная каптёрша, заставив беззащитно вздрогнуть, — олух длинноногий!

А мне уже всё равно, как ни назови, что со мной ни сделай, хотелось только одного — упокоиться в гробу… и хорошо бы перед этим выспаться. Жалко стало добротной геологической спецовки, которую приходилось менять на здешнюю лазаретную дрянь. Мятые штанины байковых порток на резинке не дотягивали до щиколоток, а руки в широченной куртке-распашонке далеко вылезали из рукавов. На мой немой запрос тётка издевательски отрубила:

— Все одного размера.

Так, понял я. Здесь каким-то хирургическим способом всех осредняют под размеры спецовок. Пусть, я не прочь укоротиться в ногах и руках и развернуться в плечах, но у меня и голова далеко торчит…

— Что, — робко спрашиваю, — в этом хоронят?

— Кто сказал? — взметнулась оскорблённая гардеробщица.

— Патологоанатомша.

— Какая патологоанатомша?

— Что со мной приходила.

— Верка, что ли?

— Какая Верка?

— Не познакомился, что ль?

— Слава богу, нет.

— А ну тебя, баламут! — в сердцах обозвала добрая тётя. — Иди на первый этаж к дежурному врачу, она тебе всадит в задницу укол, чтобы мозги прочистились. Возьми костыли.

Обрадованный перспективой, я поспешил по указанному адресу. Помогали и настоящие костыли, до того удобные, что захотелось пойти обратно, хотя бы до таёжного домика, подальше от унижающего укола.

На первом этаже недалеко от входа и рядом с внутренним мини-холлом сидела за письменным столом с включенной настольной лампой под зелёным абажуром молодая врачиха, позвавшая меня, как только я с шумом вошёл.

— Иди сюда.

В этом мед-изоляторе к больным, чтобы помнили о своей неполноценности и не вздумали рыпаться, когда их лечат-калечат, все обращались на «ты». Как к солдатам. Приходилось терпеть, а то вдруг всадят укольчик не туда, куда надо, и не тот, что надо. Попробуй потом с того света пожаловаться. С ними не поспоришь, избави бог. Входящий сюда — забудь себя, не ты здесь, а твоя болячка, ей всё внимание, а ты приложение!

Подкостылял.

— Садись.

— Ничего, постою, — вежливо отказался я. Не объяснять же симпатичной женщине, что сидеть не позволяет обугленная задница, и укол в неё крайне нежелателен. Нет, здесь лучше не болтать лишнего.

Не настаивая, врачиха выложила бланк анкеты и приготовилась выворачивать новичка наизнанку.

Господи! Если бы ты только знал, сколько я уже таких заполнил и на сколько дурацких вопросов ответил, подчас сам сомневаясь в достоверности ответов. Можно посчитать. Первой была, когда дали паспорт; второй, когда затащили в комсомол; третьей, когда зачислили всё-таки в институт; четвёртой, когда приобщили через военную кафедру к армии; пятой, когда включили в профсоюз; шестой, когда приняли на работу; седьмой, когда допустили к секретным документам; восьмая будет здесь. В садик я не ходил, а про пионерскую анкету не помню. Вывернутый наружу, я застолбился в комсомоле, в милиции, в наробразе, в ВЦСПС, в Минобороны, в Мингеологии, в КГБ, теперь в Минздраве. Наверное, ещё кому-нибудь понадоблюсь. Анкетами своими я горжусь: в них сплошь «нет», «не» и прочерки: не состою, не знаю, не имею, не был, не участвовал, не судим, — тьфу, тьфу, тьфу! — а утвердительно ответить смог, не сомневаясь, только трижды: родился, учился, живу. КГБэшник недовольно оглядел меня и с угрозой сообщил, что с такой анкетой я буду самым подозрительным элементом в районе.