— Он знал, что ты надзирательницей в лагере служила?

— Знал ли? — криво усмехнулась Катина. — Еще как знал! Свидание с дочерью при мне было.

— Значит, это действительно правда: его дочь сидела в вашем лагере?!

— Все, что я говорю сейчас, — правда, — озлобленно подтвердила Калина. — И прекрати переспрашивать — в душу лезть! Ну а Брыла… Он меня, конечно, запомнил. Думала, задушит. Нет, ни словом не упрекнул. Переодел, кормил, прятал, и за все время так ни словом и не… Один раз только отважился обронить: «Если войну переживем, могилу ее, дочкину, покажешь. Обязательно покажешь».

— А ты что в ответ.

— Что я могла ответить? Пообещала, что покажу. Хотя и не имею права. Впрочем, какая там могила? Ни бугра, ни креста, скопом, сколько вместилось… Но главное, что таким макаром я подтвердила, что и есть та самая Лагерная Тифоза. А старик побаивался, что начну отнекиваться, открещиваться.

— Сам сказал об этом?

— Нет. Он сказал: «Значит, это действительно ты? Хорошо, хоть призналась». И посмотрел на меня как-то сочувственно. Не осуждающе, а именно сочувственно. Оказалось, он уже знал, что это я убила Криваня. И многое другое знал. «Как же ты жить дальше будешь, когда мир ужаснется от всего того, что вы наделали, и перекрестится?». Тоже ведь придумал, как сказать: «Ужаснется и перекрестится»! Интересно, когда это он, «мир» этот, при коммунистах будучи, «ужаснется и перекрестится»?

— А если все же вдруг ужаснется?

— По мне, так лучше бы уж никогда не «крестился». При «неперекрестившемся», таким, как я, «лагерным тифозам», жить как-то проще.

Пробравшись под нависшими остатками крыши в комнату Брылы, Беркут, к своему удивлению, обнаружил там уже вовсю хозяйничавшего Звонаря. Горела настенная керосинка, в печке с приоткрытой дверцей жизнелюбиво потрескивал огонь, щедро испаряла весь набор окопных духов мокрая шинель. Андрей не заметил, когда боец умудрился проскочить мимо них в дом, да и само появление его капитана не радовало: очень уж хотелось побыть в одиночестве.

Он устало опустился на лавку напротив дверцы и сонно уставился на пламя. После кошмаров этого дня, после всего того, что с ним приключилось во время погребения, полуразрушенный дом, с его теплом и умиротворяющей защищенностью, казался своеобразным Ноевым ковчегом.

— Кстати, где тот солдатик, который там, в яме?… — спросил он вполголоса.

— Где же ему? Вон, на печке спит.

— Да, и он тоже здесь? — удивился капитан, однако головы — чтобы взглянуть на печь — так и не поднял.

— Тут, с Божьей помощью, самогон обнаружился, так я ему двести в утробу, белье развесил, а его самого под тулуп. Лежал и всхлипывал, как дитя от соски Оторванное. Теперь затих. Завтра немцам придется перепуг из него выкачивать.

— Это не смешно, Звонарь, не смешно. Страх есть страх. Коль уж так… Надо бы позвать сюда побольше бойцов. Пусть отогреются.

— Не стоит. Нельзя нам сейчас к дому, к теплу домашнему привыкать.

— Окопник должен оставаться окопником, — согласился Беркут. Подаренное еще отцом слово «окопник» всегда нравилось ему. В нем таился какой-то особый смысл, определялась особая категория людей.

— Штольни здесь сухие, заметили? Прямо как в Печерской лавре. Ну и печки-буржуйки, костры, сено — хоть в стога укладывай, шинели, плащ-палатки… Не живем — барствуем.

— Да уж… — устало, почти сонно пробормотал капитан. — Окопное барство. Слушай, Звонарь, я прилягу, а ты разыщи лейтенанта Глодова. Или старшину. Передай, чтобы отвели всех бойцов за второй вал, по линии: центральная штольня —танк — «маяк», и расставили посты. Всем кроме постовых отдыхать.

Еще несколько секунд Звонарь сидел верхом на лавке, молча орудуя кочерыжкой. Потом, прикрыв дверцу печи, проследил, как, приставив к печке сапоги с обвязанными вокруг голенищ портянками, капитан лег в постель, и только тогда, словно вырвавшись из оцепенения, тоже поднялся.

— Все правильно: посты — и отдыхать, — изложил он свое понимание этого распоряжения. — Пока немцы не сунутся. А что, у солдат свои радости…

— Да, все забываю спросить вас, рядовой Звонарь: куда девался тот нахрапистый кладовщик из особо доверенных? — остановил его капитан уже на пороге. — После нашего разговора я его только один раз видел. Да и то мельком, возле кухни крутился.

— Я — тоже мельком. Но слух пошел, что вроде как отвоевал он свое на этом свете, — мрачно ответил Звонарь, открывая дверь.

— Погодите, — еще раз остановил его Андрей. — Не понял: он что, погиб?

— Как положено. Смертью храбрых. В первом же бою.

— В первом же?

— Или во втором. Точно, во втором. Как большинство новобранцев, если их сперва по ближним тылам не обстреляли. А что поделаешь, пехота — она и есть пехота. Из расчета: «Солдат — на три атаки».

— Вы правы, нужно было бы его сначала в штольнях попридержать, пусть бы немножко освоился.

— Ничего, зато там, на том свете, освоится основательно. Совсем забыл: мы когда, значит, провожали-отпевали его, кое-что обнаружили… — Звонарь порылся во внутреннем кармане ватника, извлек оттуда листик и подал Беркуту.