— В дым. Да он уж проспался маленько; а как собаку увидел, вовсе протрезвел. Ух, испугался здорово, видно, доводилось встречаться прежде, запомнил. Все охал: «Ох, собака…» Но вредный: под корнями-то у него ружье было спрятано, двустволка; только я отвернулся, он за ней… ну, да Чомбар не проглядел! Как взял в оборот, так тот сразу «маму» запросил!..

После в землянке нашли зажаренного на костре и наполовину съеденного зайца и запас патронов, заряженных крупной дробью. В берлоге было тепло, имелась лежанка из сухих прошлогодних листьев, видимо, неизвестный не первый раз ночевал там.

— Уж не он ли и стрелял по изоляторам? — теперь уже я, не утерпев, перебил Сергея Александровича.

— Он.

— Зачем он это делал?

— А кто его знает. Развлекался, паразит, или, может, нарочно хотел навредить. Говорят, охотник, пьяница… Знаете, кто он был? — Сергей Александрович сделал многозначительную паузу. — Ни за что не догадаетесь. Ваш браконьер…

— Ну да?

— Абсолютно верно.

— Все еще бродит?!

— Бродил. Теперь, наверное, долго не придется.

— А сообщников у него нет?

— Выясняют.

В голове у меня пронеслось все, что я узнал об этом человеке: классово чуждый «элемент» кулацкого происхождения, «осколок разбитого вдребезги»… Что бы он стал делать, окажись, к примеру, в прифронтовой полосе?

— Лесной хищник… — вырвалось у меня.

Вспомнились Семь Братьев и он, пригвожденный к земле моими собаками.

— Только ли лесной? То, что он делал на трассе высоковольтной линии, выходит за рамки браконьерства…

…Корреспонденция, таким образом, получилась. И преотличная, и даже с неожиданным концом.

Попытка вывести из строя «огненное кольцо» не увенчалась успехом, грандиозная Уральская энергетическая система продолжала действовать бесперебойно, снабжая миллиардами киловатт-часов электроэнергии уральские фабрики, заводы, рудники, шахты.

Не знаю, можно ли это было назвать диверсией; но попытка навредить, напакостить, как сказал Федотов, бесспорно, имела место. Конечно, она была заранее обречена на неудачу; тем не менее все мои друзья испытывали гордость от того, что тут не обошлось без Чомбара. А я, перебирая мысленно все перипетии этого происшествия, спрашивал себя: не в такое же ли огненное кольцо — кольцо всеобщей ненависти и презрения — попадает на нашей земле всякий, преступивший ее законы или пришедший из-за рубежа с недобрыми целями? Меня интересовала дальнейшая судьба проходимца, который дважды встретился на моем пути и трижды на путях наших друзей-собак, но больше я о нем не слышал.

Вскоре после этого случая Сергей Александрович получил повестку из военкомата — дошел его черед. Он уехал, не успев даже забежать в клуб, лишь на прощание позвонил мне по телефону.

Люди, постоянно имеющие дело с животными, убеждены, что те не только перенимают привычки хозяев, усваивают их образ жизни, но даже заимствуют характер.

Три «У» могли служить живым подтверждением этого.

Три «У» — три овчарки: Урал, Урман и Угрюм, а тремя «У» прозвали их в батальоне.

При такой схожести кличек и одной породе (и даже окрас у них был одинаковый — «волчий» или зонарно-серый, с ничтожной разницей в оттенке), пожалуй, не существовало трех собак, столь не похожих друг на друга. Урал — уравновешенный, спокойный, с некоторым предрасположением к меланхолии; Урман отличался несколько замкнутым характером, временами был даже диковат, с приступами лютой злобы (в такие моменты — берегись); что же касается Угрюма… Право, только в насмешку или очень веселый шутник, любящий позабавить других, мог назвать его Угрюмом, от слова «угрюмый»!

Мне вспоминается Урман, «подарочный пес», переданный Игорем Роговым на границу. Нет, это был другой Урман; тот Урман так и окончил дни на границе; а этот приехал из Новосибирска.

Он принадлежал какому-то научному работнику, мрачноватому дяде, вечно погруженному в свои логарифмы и державшему собаку не столько из привязанности к живым существам, сколько ради удовлетворения тщеславия: «я», «мой»; и пес вырос такой же, молчаливый и как бы вечно погруженный в себя. Когда волна эвакуации докатилась до Сибири и жить стало тесно, хозяин решил, что теперь можно обойтись и без собаки. Расстались они довольно спокойно.

Урман — дремучая тайга, нелюдимость; таков и был Урман-пес.

Странно, конечно: ученый — и вдруг непроходимая дремучесть, но мы ведь говорим о складе натуры…

Урал… конечно же, он родился на Урале! Однако привел его москвич-мальчик; нет, не коренной москвич, а тоже родившийся на Урале. Незадолго до войны отца перевели в столицу, в октябрьские критические дни он ушел в народное ополчение и не вернулся, сына с матерью эвакуировали в глубокий тыл, для собаки места не нашлось, и мальчуган перед отъездом с согласия близких сдал своего любимого Урала… Сколько горьких слез было пролито! Пес вырос в семье с хорошим распорядком жизни, в здоровой моральной атмосфере, и теперь вожатый хвалил Урала, не мог нахвалиться. Что же до легкой меланхолии, то она, вероятно, появляется (в какой-то мере) у каждой собаки, вынужденной переменить хозяев.