Шрифт:
Конечно, пусть лучше гибнут собаки, чем люди, и все же… Пока судьба миловала Бурана.
Пятерых или шестерых малолеток посадили в тележку на низких широких колесах. Ребятишки пригнулись. Они даже не плакали, только испуганно таращили широко раскрытые глазенки.
Белокурая девочка прижала к себе куклу: наверное, как убегала из дому, как схватила второпях любимую игрушку, так и не выпускала из рук. Ее и на тележку посадили с куклой.
— Буран, айда! Хоп-хоп!
Буран сразу налег на постромки. Собаки рванулись, тележка запрыгала по неровностям. Ребятишки вцепились друг в друга, головы в платочках, в вязаных шапочках раскачивались туда-сюда.
Сейчас все зависело от быстроты собачьих ног. Король с товарищами выполнили первую часть задачи — вызволили ребят из-под каменных обломков, не дали пропасть в огне, но оставалась вторая, не менее трудная — эвакуировать, вывезти в безопасное место.
Бежать было недалеко; да попробуй пробеги, когда даже сам воздух стал враждебным, начинен металлом…
Под обрывом на узкой кромке песчаного берега, у самой Волги, притулился полевой госпиталь; люди вгрызлись в землю, как кроты; выше края обрыва показываться нельзя — срежет пулей; санитары и врачи ходили пригибаясь. На земле лежали стонущие раненые, и они непрерывно прибывали. Вся узкая береговая полоса, — а город растянулся вдоль берега на несколько десятков километров, — все это тесное пространство превратилось в самое населенное место. Здесь были штабы, госпитали, пункты связи, центры снабжения. Сюда собаки и доставили драгоценный груз. И сразу — назад. И только когда вывезли всех, им дали короткий роздых.
Здесь, у воды, было относительно спокойно, рев пламени, грохот каменных обвалов и крики гибнущих людей не долетали сюда. Плавно несла свои много повидавшие воды Волга; но и она стала нахмуренная, суровая, не похожая на себя. Здесь спасенные дождутся ночи; когда стемнеет, их вместе с ранеными переправят на другой берег, а там уже проще. Там в ходу грузовики и подводы, хотя им тоже приходится выжидать, когда отстанут гитлеровские «рамы» и «юнкерсы» [8] . А потом приплывут «черные лебеди» — перекрашенные в темный цвет пароходы (чтоб легче маскироваться в ночное время) — и увезут всех в глубокий тыл, в полную безопасность, куда-нибудь на Урал или еще дальше, где не грохочут пушки и небо не затянуто смрадным пологом горелого железа…
8
«Рамой» наши бойцы называли самолет-разведчик «Фокке-Вульф» с двойным фюзеляжем. «Юнкерсы» — немецкие пикирующие бомбардировщики фирмы «Юнкерс».
Запищал зуммер полевого телефона:
— Требуют упряжку. Немедленно…
В это время Король с товарищами вел бой за другой дом.
— Да тут цельная семья: мать, бабушка, детишки… — сообщили каюру, когда упряжка прибыла. — Бабка не может двинуться: отнялись ноги…
Бабку и остальных сажают на тележку. Снова: «Буран, айда!».
Гремит тележка, подскакивая на рытвинах. Трясутся головы седоков, онемевших от ужаса… Живей, живей, Буран! Вызволяйте, милые собачки! На вас вся надежда…
Может быть, покажется удивительным, но оказалось: там, где человек не сможет проползти, где бессильны все виды транспорта — механического, конного, — там проскочит собака…
— Живей, живей, Буран!..
Они несутся так стремительно, что тела наклонены вперед, постромки врезались, часто-часто мелькают лапы. Уши прижаты, пасти широко раскрыты, болтаются розовые языки…
А вокруг все продолжает рваться и гудеть и полыхать жаром.
Ба-бах! Тра-та-та-та-та… В них? Кажется, опять пронесло. Учащенно дыша, они останавливаются. Еще один рейс на счету.
Теперь можно немного передохнуть. Их покормят…
Но снова зуммер и короткий приказ:
— Есть раненые. Упряжку, немедленно…
Снова быстрые ноги, выноси!
Раненого кладут на тележку. Это Король. Нашла-таки неустрашимого разведчика коварная пуля. Рыжий чуб взмок, бледность покрыла впалые щеки, губы, только где-то в кривой усмешке да в глубине синих, как Черное море, глаз, казалось, таилось обычное: «У нас в Одессе было еще и не то…»
…Всего несколько часов из жизни фронтовой упряжки, а сколько за эти роковые часы-мгновения произошло событий!
…Они доставили в полевой медсанбат и его, этого отчаянного рыжего с веснушками, который и в бреду повторял: «Бей, гадов! Вперед! Дави их! Полундра!» — и порывался взмахнуть рукой, вероятно, кидал гранату. А когда возвращались назад, тяжелый немецкий снаряд угодил прямо в середину упряжки…
От них не осталось ничего. Даже клочьев шерсти. Лишь потом, когда немцев прогнали и жители взялись за восстановление города, однажды дворник, подметая улицу, наткнулся на рваный ошейник Бурана.
Но, вероятно, и поныне где-то благословляют бело-пегого пса и его свору, которые в горячие дни Сталинграда вывезли из огня целую семью — мать, детей, бабушку…
А может, и не вспоминают. Бабушка умерла, дети выросли. Память — неверный инструмент, а время идет быстро.
Последний рейс Шестакова
Остались позади великая Сталинградская битва, широкий невозмутимый разлив Волги, груды камней, которые еще недавно были городом. Грохочущее чудище войны откатывалось все дальше, туда, откуда и пришло, на Запад. Советская Армия наступала.
Теперь упряжки действовали на громадном пространстве наших южных степей, действовали, не зная ни сна, ни отдыха.