Ох, и чудесна же ты, степь, но только когда ты лежишь под мирным солнцем и не обагрена кровью! Будто рубином краплен снег. Кровь, кровь, кровь… По этим следам, как по путевым знакам, пройдешь от Волги и Дона до Берлина и Эльбы и нигде не собьешься… тысячи километров! По этим следам можно было читать, как разыгрывались сражения.

Началась ростепель — весна на дворе! Дороги размокли, снег стал рыхлым и вязким. Автомашины отстали, лошади вязли в снегу. Даже танки с трудом преодолевали распутицу. Только собаки работали безотказно. Порой только они и успевали прийти вовремя на помощь, пока спасение еще возможно.

Война обернулась по-другому: против того, кто ее начал. Но она продолжала брать все новые и новые жертвы. Санитары едва успевали справляться. С полной нагрузкой работали упряжки.

Спасти жизнь! Зачастую жизнь зависела от того, насколько быстро удастся доставить раненого в ближний тыл, где ему окажут медицинскую помощь, врач сделает операцию. Пролежит долго на снегу — обморозится, а то и вовсе замерзнет. Словом, вот уж где истинно: промедление смерти подобно…

Шестаков потерял счет ездкам, утратил представление о дне и ночи, давно перестал подсчитывать, сколько раненых вывезли. У собак были сбиты лапы, на груди и спине образовались потертости, но Зато сколько раз обманули смерть! Не забыть, как везли молоденького-молоденького летчика. Он выбросился с парашютом из горящего самолета, весь обожженный, в нескольких местах продырявленный. Он непрерывно кричал и звал мать… А как спасли полковника-танкиста! Его взяли прямо из танка. Экипаж весь был убит, чудом остался жив полковник, командир бригады. Этот был в сознании и всю дорогу тревожился, как там «его ребята», приказывал остановиться и высадить. Он и в медсанбате все продолжал требовать, чтоб его отправили назад.

Не знаю, вспоминал ли Шестаков, как несколько лет назад их, участников пробега на собаках Урал — Москва, приветствовали жители столицы; доподлинно известно, что он не собирался быть ни каюром, ни командиром отделения санитарных упряжек; однако когда вышло так и его послали именно в такую часть, он принял это как должное и служил, как может служить советский солдат.

Подобно тому, как артиллерист, летчик, танкист, сапер помимо того, что обязан знать общевойсковой командир, должны еще в совершенстве владеть оружием, так и военный собаковод должен быть специалистом в своей области, знать свое «оружие» — собаку. Знания одного устава тут недостаточно (хотя, конечно, и устав необходим солдату); нужно еще разбираться в психологии бессловесных существ, с которыми имеешь дело. Зная ее, будешь представлять, на что они способны, что можно требовать от них, а чего нельзя.

Шестаков с детства любил лаек. Лаек у него всегда был полон двор. Он вырастил чемпиона страны — Грозного; и сам, пожалуй, был чемпионом — лучше его никто не умел управиться с собакой! Теперь лайки сопровождали его на ратном пути.

Молодцеватый, подтянутый, Шестаков и на фронте оставался таким же. С собаками ровен (потому они, наверное, так хорошо и слушались его), к людям доброжелателен. Товарищ хороший. Кроме того, он был смел, предприимчив, не привык отступать перед трудностями, что доказал еще, когда вез с Кавказа вагон овчарок. А если к этому добавить, что и за словом он не лез в карман, наготове всегда необидная шутка-прибаутка, то выходит, что Шестаков обладал всеми качествами, которые необходимы человеку на войне и от которых немало зависит боевой дух армии.

Умаялись люди и собаки. Вечером, под открытым небом, привал. Вызвездило: к хорошей погоде. Чадят, тлеют под слоем золы рдеющие головешки в полупотухшем костре; вместе с сизым дымком обвевает приятным домашним теплом. Вокруг костра — все…

Как на пастбище, в ночном: почетное место у костра — пастуху с собакой.

Костер прогорит, собаки дерутся, кому лечь на пепел. Ляжет, в золе уголек; лежит, не слышит — наутро бок или хвост спален. Завоняет горелой шерстью — люди скорей гонят собаку с золы.

Тихо… Редко на фронте бывает тихо. Только ракеты в отдалении взлетали и медленно падали, да пощелкивали отдельные выстрелы, напоминая о том, что обманчиво фронтовое затишье. Многим вспомнились дом, семья, а Шестакову, кроме того, — закадычный дружок Спиридон, с которым вместе выезжали в Москву…

Повечеряли. Подзаправились. Заворачиваясь плотнее в дубленые полушубки, нахлобучив шапки, начали укладываться на землю, счастливчики — на сани-волокуши. Буран прикорнул около Шестакова.

Пришел лейтенант. Шестаков вскочил, остальным лейтенант сделал знак, чтоб лежали, поглядел: солдаты и собаки вперемешку.

— Пусть солдаты немного поспят, так, что ли, Шестаков? А этот что с тебя глаз не сводит? — показал он на бурого пса со стоячими ушами, который неотступно следовал повсюду за Шестаковым.

— Буран. Вожак. Моя правая рука. Вместе с Урала прибыли. Ему спать не положено. Ест глазами начальство…

— Ест? — поднял брови лейтенант.

— Так точно. Ест.

— Грамотный он у тебя. Ну-ну…

— Собакам нужен отдых, товарищ лейтенант, — уже переходя на серьезный тон (впрочем, он и до этого не выходил за пределы дозволенного субординацией), заговорил Шестаков. — А то не забегают. А завтра опять работы много…

— Верно говоришь. Ну-ну…

Пусть никого не смущает, что мы снова услышали: Буран. Клички повторяются так же, как имена у людей. Молодой бело-пегий Буран, сын Тайги, погиб, а этот, Буран-первый, тоже «сталинградец», «старослужащий», как аттестовал его Шестаков, все еще трудился, воевал, насколько позволяли здоровье и силы.