Шрифт:
На этот хвостовик надо еще приладить электропривод, и тогда автоматически можно будет открывать и закрывать ее — подымать или опускать массивный, как дверца банковского сейфа, клинкет. А колодец вокруг для защиты от грунтовых вод и для удобства эксплуатации — мало ли что может случиться, поломка или еще что.
Полезут тогда по стальной лесенке из скоб эксплуатационники в этот колодец величиной с дом и быстро все исправят.
Так что колодец — это штука важная, это очень ответственный узел, тут глаз да глаз нужен, чтоб все было в ажуре, чтоб комар носа не подточил.
Санька подозвал Филимонова:
— Слушай, Сергей Иваныч, я вот что думаю: как бы под напором бетона стенки опалубки не вспучило, пуза не получилось. Как ты думаешь? Давай-ка поставим внутри распорки. Береженого бог бережет. Опалубки-то из дюймовки?
— Да, дюймовые. — Филимонов подумал. — Верно, пожалуй. Тонковаты стенки. Сейчас поставим.
Когда бетон почти весь перекидали и Балашов начал уж беспокоиться, как бы снова не было простоя, подошли сразу два МАЗа.
И вот тут-то и началась настоящая работа.
На землю полетели ватники, брезентовые куртки. Лица раскраснелись, сделались серьезные и напряженные, движения стали четкими, скупыми, точными. Балашов глядел на свою бригаду, любовался.
В такие минуты просто невозможно стоять в стороне — руки в брюки — и наблюдать посторонними глазами.
Санька не выдержал, взял лопату и тоже стал частью этого прекрасного живого механизма.
А может быть, неправильное это слово — «механизм»? Может быть, лучше сказать: организм? Многорукий, многоликий, многоглазый, но единый — сильный, сноровистый, ловкий. Санька разгорелся, ему стало жарко, скоро его ватник тоже полетел на землю.
Травкин искоса глянул на него и улыбнулся, и Санька тоже улыбнулся этому милому для него человеку.
Скоро подошел еще один МАЗ, и сразу вслед за ним — следующий.
Темп работы еще больше усилился, хоть минуту назад Саньке казалось, что быстрее уже работать нельзя.
Скоро его ладони, голые, без рукавиц, жарко горели. Санька чувствовал каждую свою мышцу и казался сам себе большим и сильным.
Лопата его подхватывала упругую тяжесть и кидала, кидала без передышки.
Никто и не помышлял о перекурах, все будто забыли об отдыхе. Все молчали, и только Пашка весело покрикивал, подгонял, подзадоривал. Это было как тогда в размытой штольне, но тогда угнетало, выматывало чувство опасности, а сейчас был свежий воздух, вольные, широкие движения и легкость души.
И Балашов вновь, еще определеннее, чем раньше, почувствовал, что он любит этих людей, что он счастлив.
И он подумал о том, какое это широкое понятие — счастье, какое оно бывает разное и как это прекрасно быть счастливым.
— Эй, Мери, вот приехал Гарри твой! — Ребята, он не наш, не с океана. — Так, Гарри, посчитаемся ж с тобой, — Раздался пьяный голос капитана.
Сперва Санька пел тихонечко, себе под нос, но потом увлекся, забылся, скорчил свирепую гримасу, и последнюю строчку услышал уже весь троллейбус.
Все оглянулись, а ОНА, пепельная такая, матовая, красивая прямо-таки наповал — ну прямо Марина Влади, совершенно отчетливо его запрезирала. Такое Санька безошибочно чувствовал. От смущения он уставился на девчонку в упор и кашлянул. Но вместо простого кашля получилось нечто многозначительное — кхе-кхе!
Подружка Марины Влади хихикнула, и Санька сразу почувствовал себя дураком.
Всякий знает, как это получается — чувствуешь себя вдруг дурак дураком, и руки становятся мокрыми, не знаешь, куда их девать, и весь ты, неуклюжий и растерянный, вертишься, как на сковородке, и оттого злишься, а поделать ничего уже не можешь.
И тут уж или в кусты, или напролом.
Санька решил напролом. У любого спроси — скажут, что женщины любят, когда из-за них напролом. Да и девчонка была замечательная, обидно — запрезирала.
И это здорово у нее вышло, очень тонко и ехидно — одним взглядом.
В общем, Санька продолжал:
И в воздухе блеснули два ножа, Пираты затаили все дыханье...Ее подружка фыркнула и уткнулась носом в варежку.
Ну тут Санька совсем взбеленился.
«Еще чего не хватало, еще эта курочка-ряба будет фыркать, матрешка, вятская игрушка — одни щеки чего стоят: два помидора, а посреди то ли нос, то ли фига, она еще тут хихикать надо мною будет», — ругался про себя Санька.